Степь…

Степь необъятная – от восхода солнца и до ухода его за край земли.

Лежит она, еще не опаленная летней жарой словно юная девушка после сна. Вся – нежная, чистая, и грудь ее нетронута и непорочна, прикрытая, как легкой тканью, зеленеющими молодыми травами, чей одинаковый цвет нарушают лишь алые маки, развернувшие свои лепестки навстречу солнцу.

Но век цветущий недолог, как девичья красота. Поблекнут краски, испепеленные зноем, сделаются травы серыми и сухими, и взгляд будет скользить по бесконечной плоской равнине и не за что ему зацепиться.

Один лишь простор – прежний. Вечный простор. Он не зависит от времени года, от засухи или иной непогоды, он существует, как небо, как воздух, и нет для него никаких пределов.

Больше всего на свете любил Байсары бездонный простор. Но было это давно, в другой жизни, когда скакал он по степи без оглядки и без опаски, и конь под ним раскалывал первозданную тишину копытами, будто молодой ледок, – со звоном. И рассыпался тот звон во все стороны, улетая в недосягаемое глазу пространство.

Никогда уже больше не скакать Байсары так безоглядно, отпуская легкое сердце, как поводья коня, в ликующий восторг.

Нет нынче в душе восторга. Одна настороженность безраздельно владеет теперь Байсары, и пути его извилисты и хитры, как у одинокого степного волка, который шкурой ощущает постоянно идущую за ним погоню.

Вот и теперь вскинулся с мягкой подушки, распахнул халат, освобождая пояс, на котором висели у него всегда, даже когда он спал, кожаные ножны, а в них покоился острый нож на ловкой костяной ручке. Вскинулся и замер, чутко прислушиваясь – с внешней стороны юрты слышались шаги. Ближе, ближе, полог откинулся, и в юрту втолкнули человека со связанными руками и с тряпичным кляпом, торчащим во рту. Втолкнули так резко и сильно, что он не удержался ла ногах и, запнувшись, упал. Подтянул ноги, утвердился на коленях, хотел выпрямиться, чтобы встать в полный рост, но ему не дозволили – подошва кожаного сапога опустилась на спину и пригнула.

Телебей вздергивал голову, словно занузданный конь, и ноздри у него широко раздувались. Байсары шагнул к нему, выдернул тряпичный кляп, мокрый от слюны, и брезгливо откинул в сторону. Дал знак, и Телебея рывком подняли. Стояли они теперь, друг против друга, одного роста, широко расставив кривоватые ноги степняков. Смотрели в глаза друг другу, и светилось в их карих, схожих глазах лишь одно чувство – ненависть.

Давно она вспыхнула – десять весен минуло с того времени, когда большой род Телебея покинул после долгой зимы свои глиняные землянки и отправился, как только стаял снег, в свое ежегодное кочевье – вместе с детьми и женами, со скарбом, сложенным на верблюдов, с овечьими отарами и конскими табунами. Пути своего они в степи не искали, потому что путь был один, известный и ясный – еще прадеды по нему ходили, еще они вырыли колодцы на всем этом пути и заповедали своим наследникам: это ваш путь, и никому, кроме вас, он принадлежать не может.

Таков был степной закон.

Но отец Байсары этот закон нарушил. Загнал в засушливое лето свои овечьи отары на путь рода Телебея. И выбили голодные овцы траву до голой земли, а колодцы оказались вычерпанными и пустыми. В несколько недель род Телебея стал нищим и над дохлыми овцами, которые усеяли степь темными бугорками, роями кружились большие зеленые мухи.

Баранта – вот самый справедливый ответ тому, кто нарушил степной закон.

И по первому снегу налетел Телебей, тогда еще молодой и отчаянный, вместе со своими родичами на становище отца Байсары. Стычка вспыхнула безжалостная и страшная – никто никого не жалел. Железо ножей и свинец пуль досыта накупались в теплой крови степных жителей.

Байсары, а с ним еще с десяток родичей, уцелели и ушли в далекие китайские земли. Как они там жили, каким промыслом занимались – никто не знает. Одно лишь известно: вернулся Байсары два года назад в родную степь, и нет в сегодняшний день для него ни запретов, ни законов. Словно взбесившийся волк, он рвет и режет всех подряд, не было еще случая, чтобы кого-нибудь пощадил.

Телебей и не рассчитывал на пощаду.

Он хорошо понимал, что аркан на его шее захлестнулся намертво, и обреченно осознавал, что придется ему сейчас расстаться с жизнью, но даже мысли не допускал, чтобы последние, отпущенные ему мгновения, потратить на бесполезные просьбы о милости. Смотрел прямо, дерзко и взглядом своим, одним только взглядом, приводил Байсары в бешенство. Тот отшагнул назад и понял, что враг его по собственному желанию на колени не упадет, не закричит истошным воем, прося о пощаде.

Значит, слова не нужны. Бесполезны слова, когда и без них все ясно видно, как в солнечный день, когда солнце стоит в зените, и нет вокруг ничего, что могло бы спрятаться и затаиться.

Взмахнул рукой Байсары, словно воздух ножом рассек, и двое молодых парней с бесстрастными лицами, маячившие за спиной Телебея, как тени, исполнили безмолвный приказ – молча и быстро. Скоро Телебей стоял возле юрты, держал перед собой на весу руки, крепко связанные толстой веревкой, а другой конец этой веревки тянулся по земле, поднимался над ней и замыкался хитрым узлом на седле, под которым гарцевал в нетерпении сильный, красивый конь.

Одним махом, раскидывая полы халата, будто крылья, взлетел Байсары в седло и слегка натянул повод, сдерживая коня, который желал пуститься вскачь. Тихим, неторопливым шагом тронулись вперед. Телебей успевал за ходом коня, бежал, вытянув перед собой руки, и сапоги его приминали молодую траву, которая сразу же и выпрямлялась, даже следа на ней не оставалось ни от конских копыт, ни от человеческих ног. Но Байсары отпускал понемногу повод, конь переходил на рысь, а Телебей за этой рысью уже не мог угнаться. Бежал, задыхаясь, не успевая переставлять ноги, и вот запнулся, упал, попытался вскочить, но конь, почуяв волю от повода, перекинулся в безудержный галоп, и веревка натянулась, будто сухая жила на камусе – только и разницы, что не зазвенела. Но песню успела спеть – недолгую и страшную. Тело Телебея тащилось по жесткой и твердой земле, сшибая бугры, переворачивалось и крутилось, вырывая траву, и скоро уже не было Телебея и не было его тела – болтался, привязанный к веревке, кровоточащий кусок человечьего мяса, смешанный с рваными лоскутами одежды.

Байсары остановил коня, разгоряченного скачкой, разомкнул хитрый узел веревки, привязанной к седлу, бросил ее на землю и ускакал, даже не оглянувшись.

Все те же два молчаливых парня дожидались его возле юрты, и когда он бесшумно соскочил с седла на землю, один из них спросил:

– Что с русскими делать будем?

– С какими еще русскими? – не понял Байсары.

И тогда ему рассказали, что из города Телебей вернулся не один и первым в свою юрту пропустил русского мужика, как гостя, а возле юрты оставались еще две девки, и времени разбираться и узнавать, кто они такие и откуда взялись, не имелось ни капли. Вот и закатали в кошму всех – очень уж боялись, что увидит кто-нибудь и поднимет шум.

Молча выслушал Байсары эту новость, которая нисколько его не взволновала. Он даже поглядеть на русских не пожелал. Сказал лишь, чтобы мужика забили в колодки, а девок посадили в мазанку. Завтра, когда наступит новый день, он решит, как с ними поступить. А сегодня… Сегодня его глаза не хотят никого видеть, потому что того человека, которого он так желал увидеть перед собой, уже нет на этой весенней, теплой земле.

Он вошел в юрту, опустил за собой полог и плотно закрепил его, словно отгораживаясь от всего остального мира. Скинул халат, прилег на подушку, и когда закрыл глаза, краешки его губ чуть шевельнулись под редкими темными усами, изображая подобие улыбки. Да, он улыбался, потому что видел перед собой, как наяву, именно то, что ему хотелось видеть – большой кусок кровоточащего мяса. Вот и все, что осталось от ненавистного Телебея и все, что останется в скором времени от мужчин их рода, которые тоже превратятся в куски мяса.

Такую месть придумал Байсары.

У него было много времени, чтобы ее вскормить и вынянчить, как женщины вскармливают и вынянчивают своих детей. Он думал о ней, когда метался по степи вместе с уцелевшими родичами, которым, как и ему, чудом удалось выскочить из полыхающего становища, он вынашивал ее под сердцем, когда уходил в чужие земли, где родичи его не смогли выжить, а сам он скитался не один год, нанимаясь от безысходности на самые грязные работы; он представлял, как осуществит задуманное, когда встретились ему на пути такие же неприкаянные, и он подчинил их себе и вернулся с ними в родную степь, чтобы вершить суд – свой, собственный.

Ничего этого не знал и даже представить себе не мог Поликарп Андреевич, который перемогал тяжелую боль в ушибленной голове и пытался понять – в какую передрягу угораздило его вляпаться? Тоскливо оглядывался, сидя на земле со связанными руками, и видел: большая низина, окруженная четырьмя невысокими холмами, на этой низине несколько юрт, в отдалении – глиняная сарайка, а все остальное пространство поделено ровно наполовину, и каждая их этих половин огорожена забором из длинных жердей. В одной половине содержались лошади, в другой – овцы. Забор, как сразу определил наметанным глазом Поликарп Андреевич, поставили недавно – затеей на жердях были совсем свежими, и на них под жарким солнцем плавилась смола. Густая трава под копытами коней и овец была еще не выбита, и вся животина, похоже, находилась на подножном корму. Большие деревянные колоды, расставленные вдоль забора, были полны воды, которую доставали из двух колодцев, вырытых на краю низины.

Со всем этим обширным хозяйством управлялись киргизы – все как на подбор еще молодые, жилистые и проворные. На поясах у них болтались сабли, у иных за спинами торчали винтовки или ружья. А на холмах, окружавших низину, маячили неотлучно вооруженные всадники. Большого ума не требовалось, чтобы догадаться: всадники охраняют низину от чужих глаз и от непрошеных гостей.

И зачем его сюда притащили, вместе с дочерями? И где Телебей? И самое главное – что дальше-то будет?

Поликарп Андреевич тяжело вздохнул, пошевелил головой, и она отозвалась тупой и тягучей болью – крепко, от души приложились к его затылку. Он даже глаза закрыл, надеясь, что боль утихомирится. А когда их снова открыл, откинулся, забыв про боль, – стояли перед ним два киргиза и держали в руках толстые доски. Поликарп Андреевич и глазом моргнуть не успел, как ноги его оказались в колодках. К одной толстой доске с вырезом посредине приложили другую доску с таким же вырезом, туго сбили две половинки и перевязали их сыромятными ремнями, так хитро упрятав узлы под досками, что дотянуться до них, а тем более развязать не было никакой возможности.

«Неужели Елену с Клавдией вот также закуют?!»

И сжалось тоскливо сердце, словно его стиснули в кулаке.