Всю ночь провела без сна Марья Ивановна, металась, не зная, что ей делать, порывалась куда-то бежать, но опять же не знала – куда? Голова шла кругом. Выскакивала из флигелька за ограду, всматривалась в темную и пустую улицу, ожидала, что вот появится сейчас Поликарп Андреевич с дочками, она их отругает, как следует, от всего сердитого сердца, все им, бестолковым, выскажет, а после успокоится и узнает – по какой причине и где они так долго ездили. И наладится жизнь, войдет в свою обычную колею, останется лишь в памяти досадное недоразумение, о котором можно будет после вспоминать с легким смешком.

Да только не получалось вот так, с благополучным исходом… Восток уже синел, занималось утро, по-летнему раннее, по улице поползли подводы, заспешили люди, направляясь к Ярмарочной площади, но сколько ни всматривалась Марья Ивановна целым своим глазом – напрасно. Нигде не замаячили Поликарп Иванович с Еленой и Клавдией. Чужие люди проходили мимо, и даже внимания не обращали на бабу, одиноко стоящую у тесовых ворот.

Откуда им было знать, какая причина вытолкнула ее в ранний час на улицу…

Марья Ивановна вернулась во флигелек, глянула на беззаботно разметавшуюся во сне младшенькую Дарью и едва сдержала себя, чтобы не завыть в полный голос. Сердцем почуяла она после бессонной ночи, что случилась беда – настоящая беда, без всякого подмеса. И еще поняла, что надеяться на благополучный исход и ждать его, сложив руки, совсем не следует.

Вышла из флигелька и прямиком – к алпатовскому дому. Поднялась на высокое крыльцо и решительно постучала в двери. Ночью будить хозяев она не насмелилась, а сейчас, отчаявшись, готова была стучаться в любые двери.

На стук долго не отзывались. Наконец брякнул засов и вышагнул на крыльцо сам Алпатов, одетый в серую тройку, на голове красовался картуз, в руке держал маленький чемоданчик с блестящими застежками – не иначе, как собрался отправиться в дальнюю поездку. Увидев перед собой Марью Ивановну, нахмурился, спросил недовольным голосом:

– Чего в такую рань, петухи еще не пели?

Марья Ивановна, не сдвинувшись с места и не давая ходу Алпатову, выложила свою беду и стала просить о помощи.

– Да чем же я тебе помогу, голубушка? – Алпатов переложил чемоданчик из одной руки в другую и поморщился, видно было, что не желает он слушать причитания и жалобы Марьи Ивановны, совсем не ко времени оказалась растрепанная и заплаканная бабенка у него на дороге. – Ступай в полицию, пусть они ищут.

– Да где ж та полиция! Я и знать не знаю!

– Спросишь у людей – подскажут. А мне – некогда, по делам тороплюсь.

– Арсений Кондратьич, какая муха тебя укусила? Будто чужой! – Марья Ивановна всплеснула руками и от удивления даже отступила чуть в сторону.

– Не помню я, чтоб мы роднились! Сказал – некогда! – Алпатов бочком проскользнул мимо, дробно состукал каблуками, спускаясь с крыльца, и нырнул в калитку, за которой, как успела увидеть Марья Ивановна, его уже дожидалась легкая коляска. Ездовой, сидевший на облучке, негромко свистнул, хлопнул вожжами, и коляска укатила неслышно, даже пыль за собой не подняла – будто ветром сдуло.

Марья Ивановна бессильно опустилась на верхнюю ступеньку крыльца и завыла – в голос.

Откуда ей было знать, совсем потерявшей голову от горя, что Алпатов, от которого добивалась она помощи, сам не ведал, куда ему деваться. Если бы не жена, не дом и лавка, и какой-никакой, а крепкий достаток, плюнул бы он сейчас, выругался позаковыристей и уехал бы, хоть к черту на кулички – только бы избавиться от липкого страха, который мучил его с той самой минуты, как увидел Филиппа Травкина, словно явившегося из давней и, казалось бы, напрочь забытой жизни. Сколько лет прошло!

Не думал и не вспоминал Алпатов о давнем случае, когда пришлось ему выполнить приказ Естифеева и лжесвидетельствовать, что видел своими глазами, как Филипп Травкин и Василий Дыркин вместе выходили из ограды в ту ночь, когда зарезали банковского служащего Астрова. Соврав один раз, Алпатов и сам поверил, что именно так все и было, как он говорит. И на суде твердил, ни разу не сбившись, те же самые слова, какие сказал в памятное утро полицейским. Ему поверили.

А попробовал бы он иные слова сказать! Себе дороже. Был в то время мелкий лавочник Алпатов перед Естифеевым в долгах как в шелках. Поэтому и подчинялся без долгих разговоров и без лишних вопросов. Да и не потерпел бы Естифеев ни разговоров, ни вопросов, выложил бы долговые векселя разом и ступай, миленький, с холщовой сумкой через плечо на Ярмарочную площадь – лазаря душевно петь и милостыню просить Христа ради.

Все исполнил Алпатов, что ему было приказано. А затем – позабыл.

Но прошлое явилось нежданно-негаданно и властно ухватило за глотку – душит.

Вчера вечером, когда возвращался Алпатов домой, встал у него на пути, словно из-под земли вылупился, Филипп Травкин, так неожиданно, что отшатнулся Арсений Кондратьевич и руками взмахнул, будто перед ним леший объявился. А Филипп с улыбочкой – где он только научился, сволочь этакая, улыбаться по-волчьему?! – говорит ему, что через два дня он поздно вечером ночевать придет и чтобы дверь ему открывали сразу же, не любит он долго ждать. Сообщив эту новость, Филипп продолжал стоять, заступив дорогу, и долго разглядывал Алпатова. Постоял, поразглядывал и вдруг ошарашил, словно тупой палкой под самый дых сунул: подъедет, сказал, завтра утром раненько коляска, садись в нее и езжай, куда тебя возница повезет, да не вздумай сбежать или не поехать – худо будет. Пригрозил пальцем, улыбнулся волчьей улыбкой и – был таков.

Алпатов побоялся ослушаться. Положил в дорожный свой чемоданчик кое-какую еду, сунул на всякий случай бутылку водки и ехал теперь в коляске, глядя в широкую спину молчаливого возницы, пытаясь понять – куда же его везут?

Коляска между тем миновала Сенную улицу, выскочила за город, и бойко покатилась по дороге, направляясь вверх по Быструге, которая поблескивала с правой стороны, словно длинная голубая заплата на яркой зелени. Возница время от времени подбадривал каурого жеребчика бичом, и нетрудно было догадаться, что он торопится, боясь опоздать. Зачем торопится, к кому? И на эти вопросы ответов даже не маячило. Алпатов сник духом, заерзал подошвами сапог по днищу коляски и даже подумал с отчаянностью – может, выпрыгнуть? И сам же себя остановил: выпрыгнуть можно, да только убежать не удастся, в один мах возница догонит и заломает, без всякого труда, вон у него какие ручищи – весла лопашные! Он перестал ерзать ногами, уселся удобней и обреченно вздохнул – будь, что будет, теперь не переиначить.

Дорога вильнула, скатилась к самому берегу Быструги, и лицо обдало свежим дыханием речной прохлады. Алпатов, словно умывшись, взбодрился, и мысли к нему стали приходить совсем иные: а чего он, спрашивается, раньше смерти помирать собрался? Ведь еще ничего не известно, может быть, все и устроится… Но тут дорога резко поднялась на горку, открылся широкий вид поймы Быструги, и сердце Алпатова екнуло от щемящего предчувствия. Он, кажется, начинал понимать, куда его везут.

И предчувствие не обмануло.