Конский табун и овечью отару уводили умело: там, где имелась возможность, гнали по бездорожью, чтобы оставалось меньше следов. Сбивая с толку, иногда поворачивали назад, бросались то в одну, то в другую сторону, словно заячьи петли накидывали.

А трава шла в буйныи рост и в некоторых местах густой зеленый ковер успевал затягивать выбоины от конских и овечьих копыт.

– Как черт их водит! – ругался Николай Дуга, соскакивая то и дело с седла на землю, чтобы лучше разглядеть следы и не обмануться.

– Нечистая сила здесь абсолютно не присутствует, сотник, – серьезно, даже не улыбнувшись, возразил ему ротмистр Остальцов, – просто у Байсары в его шайке имеются отличные табунщики, настоящие степняки.

– А чего он так взъелся-то на своих же? – удивлялся Николай. – Режет, как баранов, без всякой жалости. Там, у колодцев, сами видели…

Картина, которая предстала возле колодцев, где киргизы, выбравшись из степи, всегда останавливались на отдых, чтобы после, уже напрямую, следовать до Иргита, была жуткой: глиняные сарайки до основания развалены, деревянные срубы колодцев разобраны, сами колодцы забиты всяческим мусором, какой подвернулся под руки, а главное – валялись неприбранные трупы убитых, над которыми гудели мухи. Все убитые были порублены, и страшные кровяные разрезы ссыхались под солнцем корявыми коростами, источая приторный, сладковатый запах мертвечины.

Николай даже плечами передернул, вспомнив эту картину. И снова спросил:

– По какой причине он так обозлился?

– Месть – вот главная причина. Пока Байсары всем своим обидчикам не отомстит, он не успокоится. Если его сейчас не остановить, он еще много кровищи пустит. Я думаю, что…

Но тут ротмистр Остальцов замолчал и не договорил, что он думает – навстречу им, выскочив из-за невысокого холма, неслись на своих конях, в полный галоп, трое казаков, посланных недавно в дозор. Николай постоянно высылал такие дозоры, чтобы убедиться – путь впереди свободен. Казаки подскакали и доложили: похоже, что верст за пять-шесть отсюда у шайки становище.

На буграх – конные часовые. Ближе казаки приблизиться побоялись, чтобы себя не обнаружить.

– Вот, господин ротмистр, мы и доехали. Давайте вашу карту, подумать надо, – Николай остановил Соколка и спешился. Кивнул казакам, и те тоже оставили седла.

Склонились над картой, которую ротмистр Остальцов расстелил прямо на траве.

Становище Байсары, как нетрудно было догадаться, располагалось в небольшой низине, окруженной холмами, с которых хорошо просматривалась прилегающая местность.

– Перед буграми – поле голое, – докладывали казаки, – тишком подобраться никак не получится, конные с бугра сразу увидят.

Николай морщил лоб, глядя на карту, уточнял у казаков, где лесок, где болотце, и, наконец, выпрямился, стащил с головы фуражку и почесал затылок растопыренной пятерней, словно желал выковырнуть из густых черных волос верное решение.

– Предлагаю лихой атакой, сотник, со всех сторон сразу, только учтите – Байсары мне живым нужен, – ротмистр Остальцов, продолжая сидеть на корточках и придерживать рукой карту, чтобы ее не загибало ветерком, снизу вверх смотрел на Николая и во взгляде его, остром и жестком, ясно читался приказ, который обсуждению не подлежит.

«Вон как – лихой атакой! А что там за буграми – никто не видел. Полководец нашелся. Нет уж, хрен уж, господин ротмистр, я ребят наобум, дуриком, посылать не буду, и Голутвина не подведу, все должны целыми вернуться», – думал Николай быстро, четко и не допускал никаких сомнений. А вслух сказал, снова присев на корточки перед Остальцовым, совсем иное:

– Можно и лихой атакой, только я сначала сам должен глянуть, на месте.

И, не дожидаясь ответа от Остальцова, выпрямился стремительно, взлетел в седло, кивнул казакам и пустил Соколка рысью.

Скоро они были перед становищем. Спешились в густом ветельнике, по-пластунски выбрались на край поля, и Николай приник острыми глазами к окулярам бинокля. Казаки доложили точно, ни в чем не ошиблись. Вокруг становища, как чирьи, торчали бугры, на буграх маячили конные часовые, а поле перед буграми лежало ровное и голое, будто яичко.

Попробуй подступись.

Николай опустил бинокль, но тут же его снова вскинул, заметив на бугре непонятное шевеленье. Пригляделся и увидел: кто-то карабкается по склону, странно карабкается, словно нараскоряку. Всмотрелся еще внимательней и понял: человек был в деревянных колодках, набитых на обе ноги. Судя по одежде и по лицу – русский. Вот он доковылял до часового, подал ему кожаный тузлук, и пока тот пил воду, человек повернулся и посмотрел в сторону ветельника, будто увидел прячущихся там казаков. Бинокль в руках Николая дрогнул – что за притча?! Ошибиться не мог, глаз у него острый и, значит, не обознался: смотрел в его сторону Поликарп Андреевич Гуляев, сосед по улице в Колыбельке. Как он здесь оказался? Ведь Клавдию с Еленой и матушку их он видел на ярмарке всего несколько дней назад?! Неужели и гуляевские девки здесь?!

Вот тебе и лихая атака…

Напившись, часовой бросил тузлук Поликарпу Андреевичу, тот поймать не успел, и долго мучился, пока не поднял его с земли. Поднял и заковылял обратно – в становище.

Николай дал знак казакам, и они бесшумно отползли в глубь ветельника, к своим коням. Молча, без лишнего звука вскочили в седла, разобрали поводья, отъехали еще дальше от становища, и Николай повернулся к ним:

– Что скажете, братцы?

Двое из них действительно были братьями – близнецы Морозовы, Иван и Корней. Отчаянные ухари, балагуры и первые в полку наездники – все призы на скачках забирали. Рыжеволосые, конопатые, невысокие, но крепкие, как комлевые чурочки, они преданно смотрели на своего сотника, однако сказать ничего не могли – не будешь же по второму разу одно и то же талдычить. Третий казак, Афанасьев, худой и жилистый, как туго сплетенная веревка, теребил в руках плетку, смотрел под ноги и неторопливо, будто сам с собой разговаривал, ронял скупые слова:

– Надо бы проползти туда… как смеркнется… а часового этого… того… да вот как только?., заметит, пока добираешься… они глазастые…

– Если бы да кабы, да во рту росли грибы, – передразнил его Николай, – говори сразу, если что придумал, не тяни кота за причинное место!

– Надо, чтобы часовой сам спустился к ветельнику!

– Подожди, подожди, – обрадовался Николай, – выманить его надо с бугра, выманить и скрутить, из вас кто-то на бугор поднялся вместо него и стоит. А двое – в становище. Как выманить? Постой-постой… Кони! Путы надеть и на краешек ельника выпустить. Неужели не захочет полюбопытствовать? Захочет! Быстрей, братцы! Времени у нас – в обрез!

Вернувшись к сотне, Николай сразу же отправил разъезды по три человека с таким расчетом, чтобы они кругом обложили становище, сотню подвинул вплотную ближе к ветельнику – если задуманный план сорвется, тогда и впрямь придется лихой атакой брать шайку. Ротмистр Остальцов хотел что-то возразить, но Николай так быстро отдавал команды и отправлял казаков, что он не успел даже вставить слово. А когда все команды были исполнены, переиначивать их не имело смысла – солнце уже уходило за горизонт. Ротмистр лишь сухо напомнил, что общее командование возложено на него. Николай легко согласился:

– А как же, господин ротмистр, я помню. По вашему сигналу и начнем.

Через недолгое время, глянув на часы, обернулся и спросил:

– Разрешите начинать, господин ротмистр?

Что оставалось делать Остальцову? Он подтянул поводья своего коня и кивнул:

– Начинайте.

И – началось.

Два коня, передние ноги у которых были перехвачены путами, одолели неуклюжими скачками мелкий ветельник и оказались на краю поля. Остановились там и принялись щипать в свое удовольствие сочную молодую траву. Часовой на бугре сразу же их заметил, встревожился, оглядываясь, но кони паслись спокойно, люди не появлялись, и часовой, взяв на изготовку ружье, медленно стал спускаться с бугра. Подъехал к коням вплотную, еще раз настороженно огляделся – никого. Часовой закинул ружье за спину, легко соскочил с седла, шагнул и – в тот же миг веревочная петля захлестнула ему горло, земля выскочила из-под ног, а сам он, пробороздив на спине небольшое расстояние, оказался в ветельнике, где ему ослабили удавку на шее, но рот плотно запечатали тряпкой.

– Вот какой молодец, – приговаривал Афанасьев, стаскивая с киргиза халат и поднимая с земли его островерхую шапку, – не трепыхнулся. Полежи, родимый, отдохни от службы…

Он натянул на себя халат, нахлобучил островерхую шапку и, выйдя из ветельника, вскочил на коня часового. Скоро уже маячил на бугре, зорко поглядывая на становище. Вот он поднял руку, опустил ее, давая знак, что проход свободен, и братья Морозовы, торопливо перекрестившись, натянули на себя куски рядна, выкрашенного зеленой краской, приникли к земле и стали почти неразличимы на траве. Рядом пройдешь и не заметишь. Когда они проползали мимо Афанасьева, тот успел им негромко сказать:

– Там в яме, как только спуститесь, русский мужик сидит, только что запихали.

…Поликарп Андреевич целый день, с раннего утра, таскал из колодца воду, поил коней и овец, а под вечер еще и часовых на буграх. Кусок лепешки, который ему выдали в обед, пришлось отрабатывать сполна. Измаялся – в край, думал, что уже и не доберется до своей ямы, в которой предстояло провести третью ночь. Но добрался, а спуститься помогли два крепких киргиза, которые его туда спихнули, будто мешок с тряпьем. Ладно, что руки-ноги целы, и шею не свернул. Поликарп Андреевич ничком прилег на голой земле, удобней устроил ноги в колодках и, полежав, понял, что уснуть ему, несмотря на усталость, в эту ночь вряд ли доведется. Кожа на ногах была содрана грубыми колодками, и острая боль, не давая покоя, рвала тело, пронизывая, казалось, до самых костей.

«Вот как она, судьбина, змея подколодная, кусаться умеет, – тянул невеселые думки Поликарп Андреевич, – не гадал, не чаял, ни о чем таком помыслить не мог, и – на тебе! Девчонок жалко, ох, как жалко кровинушек. И чего они, нехристи, с нами дальше делать станут?»

Больше всего мучила Поликарпа Андреевича неизвестность. Ныла она под сердцем сильнее, чем ноги, покалеченные деревянными колодками. В первую очередь он переживал за дочерей и был готов на все, даже на свою смерть, самую страшную, только бы их выручить. Но киргизы ни о чем не спрашивали, ничем не угрожали, только показывали знаками, что ему следует делать, и молчали при этом как каменные. Всего один раз удалось ему увидеть дочек, когда заводили их в глиняную сарайку – мелькнули два платка, и дверь захлопнулась… А еще одолевала Поликарпа Андреевича жалость к несчастному Телебею – своими глазами видел, как побежал тот за конем со связанными руками.

«Эх, Телебей, сердешный, за что они на тебя окрысились? Мужик ты тихий был, мухи не обидишь… А какую они беду моим дочкам придумают?» Поликарп Андреевич пошевелился, и боль в ногах полохнула с такой силой, что он сжался и замер, даже дыхание затаил. И услышал в этот момент шепот сверху:

– Эй, дядя, ты живой тут? Только не ори, тихо отвечай.

– Живой… – прошептал Поликарп Андреевич.

– Тогда поберегись, я спрыгну.

Зашуршала, осыпаясь, земля и в яму кто-то легко, упруго спрыгнул, проворно ощупал руками Поликарпа Андреевича и быстро спросил:

– В колодки забили?

В ответ Поликарп Андреевич лишь приглушенно простонал.

– Погоди, дядя, не помирай, сейчас раскую, – голос был молодой, торопливый и деловитый, будто неизвестный человек делал привычную работу.

Скрипнул чуть слышно нож по кожаным лентам, перерезая хитрые узлы, колодки ослабли и развалились на четыре половины. Поликарп Андреевич пошевелил освобожденными ногами, и ему показалось, что он стал невесомым – такая легкость образовалась в теле, хоть лети. Даже рвущая боль притихла.

– Ты кто? – спросил он, пытаясь разглядеть в темноте, которая сгустилась в яме, лицо неизвестного человека.

– Казаки мы, дядя. Шайке этой решку наводить будем. Ты как сюда попал?

– Казаки?! А я из Колыбельки! Там тоже казаки стоят! Миленький! Ты меня брось! Брось! У меня дочки здесь! Их выручай! Вот, наискосок, сарайка глиняная – они там! Выручай – все отдам! Кони у меня есть, изба – забирай, только выручи!

– А замуж дочек отдашь? Я здесь не один.

– Отдам! Вот те крест, отдам! Только пособи!

– А я, дядя, корявый, оспой в детстве хворал.

– Да хоть три раза корявый! За милу душу отдам! Помоги!

Сам себя не помнил Поликарп Андреевич, не слышал, что говорил и не понимал слов, которые говорит, одна-единственная мысль билась – девчонок спасти. И ради этого готов был обещать что угодно и клясться всем, что имел и чего в помине у него не было… Но жесткая ладонь на ощупь нашла его рот, крепко зажала, и властный шепот остановил:

– Не голоси, дядя, не на свадьбе еще. Тихонько говори – где эта сарайка?

Поликарп Андреевич, словно опамятовавшись, оперся спиной в земляную стену и толково, четко ответил. А дальше рассказал, что насчитал он в шайке не меньше сорока или полсотни человек, что ночью все они, за исключением часовых, спят в юртах, а в белой юрте, которая стоит в середине, похоже, пребывает самый главный.

– Молодец, дядя, цены тебе нету. А про свадьбу не забудь, запомни – братья Морозовы мы. Морозовы! Я – Корней. Теперь сиди тут тихо и не высовывайся. В первую голову дочек твоих попробуем вытащить. Иван, подай веревку.

Невидная в темноте опустилась веревка, снова чуть слышно прошуршала земля, и все стихло, словно в яму никто не спускался. Поликарп Андреевич даже руками пошарил в темноте вокруг себя – никого. Не приснилось ли? Да нет, ноги свободны, половинки колодок на дне ямы лежат.

– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, сжалься над Клавдией и Еленой, со мной, грешником, ладно, пускай пропаду, только бы они живые остались, – шептал Поликарп Андреевич свою самодельную молитву, крестился истово, и все прислушивался – не донесется ли какого звука сверху? Но там, наверху, было тихо, и только комары, неизвестно когда успевшие набиться в яму, тонко звенели в самые уши.

В этой тишине, не нарушив ее даже громким дыханием, братья Морозовы бесшумно открыли запор, который был на дверях сарайки, вывели Клавдию с Еленой и, накрыв их своими кусками рядна, едва ли не волоком вытащили к бугру, где нес свою караульную службу Афанасьев. Проползли мимо него, добрались до ветельника, и только здесь выпрямились в полный рост. Сестры тряслись, как в лихорадке, даже зубы у них постукивали и, похоже, не понимали, куда их притащили на этот раз. Но, услышав голос Николая и признав его, заплакали, давая волю слезам, кинулись обнимать, бормотали наперебой, что тятя еще там остался, пытались что-то рассказать… Николай строго прицыкнул на них, чтобы замолчали, приказал одному из казаков отвести их к повозкам, и, когда они ушли, потребовал доклада от братьев Морозовых. Выслушал и обрадовался. Теперь по крайней мере картина была ясной.

Короткая ночь истаивала. Восток начинал синеть, в редеющих сумерках четче проступали бугры, деревья, кони. Медлить было нельзя. Николай рассредоточил сотню таким образом, чтобы закрыть шайке все пути отхода, назначил время атаки и снова спросил разрешения у ротмистра Остальцова. Тот лишь усмехнулся, разгадав уловку сотника, и насмешливо сказал:

– Вы еще благословения у меня испросите. Командуйте.

Через бугор, на котором стоял Афанасьев, большая часть сотни ворвалась в лагерь, сразу же подрубили и обрушили юрты, а затем, распарывая шашками кошму, вытаскивали степных разбойников, вязали их здесь же, не давая опомниться. Но, как оказалось, не все были застигнуты врасплох. Непостижимым образом часть шайки сбилась на конях в тесную кучу, закрутила лихой хоровод и вдруг рванулась с диким криком и свистом прямо на жерди загона, где уже волновался конский табун. Жеребцы там вскидывали головы, тревожно ржали – вот-вот еще немного и сорвется с места неудержимая в своем порыве конская лава и все сметет на своем пути.

– Перехватывай! – заорал Николай, срывая голос, и пустил своего Соколка наперерез. Назад не оглядывался, только слышал за спиной слитный, тугой стук копыт.

Успели. Перехватили уже у самых жердей загона. Сшиблись. И здесь уже никакая команда не помогла бы, хоть закричись до посинения, здесь уже каждый действовал сам по себе, сам себе командир и начальник. Все смешалось. Выстрелы, лязг, крики, ржанье. Степные разбойники не выдержали казачьего напора, кинулись в рассыпную. Но бежать им было некуда – везде натыкались на казаков, падали с седел, срезанные пулями, либо останавливали своих коней, бросали оружие на землю и медленно, понуро, подолгу вынимая ноги из стремян, слезали на землю. Их сгоняли на середину становища, заставляли присесть на корточки и никому не дозволяли подняться.

Братья Морозовы, оба в крови, как недорезанные бараны, приволокли связанного Байсары. Он тоже был весь в крови, и лишь белки глаз бешено посверкивали на смуглом лице, перекошенном от боли и ненависти.

– Ну вот, теперь и моя служба начинается, – ротмистр Остальцов присел перед лежащим на земле Байсары и быстро, отрывисто заговорил на его родном языке.

Николай, когда услышал это, несказанно удивился.

Но еще больше удивиться ему предстояло в самое ближайшее время.