– Ну что, дружок, давай теперь поцелуемся, да попросим Господа, чтобы не отвернулся нынче вечером от нас, грешных, – Арина крепко обняла и расцеловала молчаливо стоявшего перед ней Филиппа Травкина. Затем проводила его до дверей, и, когда он выходил из номера, она успела его незаметно перекрестить.

Дверь изнутри заперла на ключ, прошла к столу и долго смотрела на круглую картонную коробку, украшенную белыми и розовыми цветочками по синему фону, и перевязанную пышной, алой лентой с кокетливым бантиком. Положила узкую ладонь на этот бантик, хотела раздернуть его, но сдержалась. Зачем? В коробке, знала она, лежат бумаги, собранные инженерами Свидерским и Багаевым, а еще покаянные показания, собственноручно написанные лавочником Алпатовым. Достать, чтобы прочитать их? Но едва ли сможет она понять, что в них грозного содержится для Естифеева. Да и не имелось особого желания вникать в эти бумаги. Иное сейчас больше всего владело Ариной – скорей бы наступил вечер.

Она медленно отошла от стола, замерла. Стояла не шевелясь, смотрела в распахнутое окно, за которым буйствовало в полную силу весеннее солнце.

И вдруг возник сам собою в глубине памяти веселый приплясывающий напев:

Ты взойди, взойди, солнце красное…

И пошла она в легкой, невесомой проходочке, наискосок пересекая просторный номер, пристукивала по ковру босыми ногами, и напевала негромко, чуть слышно, а чувство возникало такое, будто пела в полную силу, будто голос ее вылетал в распахнутое окно и звенел, доставая до самых окраин Иргита:

Ты возрадуй меня, молодую девицу…

В это время в дверь постучали, но Арина не отозвалась и не прервала своей веселой проходки, остановилась лишь тогда, когда услышала сиплый и встревоженный голос Ласточки. Та вломилась в номер словно на поле боя, готовая поразить всех супротивников, но Арина бросилась ей на шею, принялась целовать, и Ласточка успокоилась. Только спросила, оглядываясь:

– Выходит, ошиблась я? Показалось, что разговаривают, а дверь закрытая…

– Ошиблась ты, ошиблась, Ласточка! Ни с кем я не разговариваю, я песни пою! А теперь – одеваться. Когда пойдем, возьмешь с собой вот эту коробку и береги ее, пуще глаза.

– А чего в ней лежит? Шляпка?

– Богатство мое в ней лежит, Ласточка! Большо-о-е богатство!

– Все нам хиханьки да хаханьки, нет, чтобы просто сказать – шляпка новая. Ладно, не помну, – Ласточка желала еще поворчать, но не смогла найти повода и поэтому молча взялась открывать большой и вместительный платяной шкаф, где висели наряды Арины.

Готовился к предстоящему вечеру и Яков Сергеевич Черногорин. Принял от коридорного вычищенный и выглаженный костюм, надраенные до зеркального блеска башмаки, оделся, обулся, брызнул одеколон на зеленый носовой платок, сложенный треугольником, и долго любовался на себя в высокое, в рост, зеркало, встроенное в шкафу. Осмотром остался вполне доволен, и даже не преминул с горделивостью воскликнуть:

– Мда-с! Мир еще не лишился красивых мужчин, так приятно посмотреть на одного их них!

И впрямь красив был антрепренер известной певицы Арины Бурановой – свеженький и хрустящий, как только что народившийся пупырчатый огурчик; никому и в голову не придет, что еще вчера этого красавца вытаскивали за уши из глубокого похмелья.

Он еще раз тщательно причесался, полюбовался на себя в зеркало, быстро прошел в угол номера, где стоял низенький деревянный шкафчик, и открыл верхний ящичек. Там, прикрытый последними номерами «Ярмарочного листка», лежал маленький плоский браунинг. Черногорин взял его, подержал на ладони, словно взвешивал, и положил в задний карман брюк, который прикрывали длинные полы пиджака.

Теперь он полностью был готов к выходу. И к тому, что, если понадобится, защитить свою несравненную.

В назначенный час вся «труппа трупов» собралась в номере у Арины. Вещи и инструменты были уже погружены в коляску, в которой предстояло ехать Ласточке и Благинину с Суховым. Они отправлялись раньше, чтобы уже на месте все приготовить для выступления. Арина и Черногорин должны были еще появиться в Ярмарочном комитете, где им предстояло знакомство с петербургским чином, и лишь после этого знакомства узкий круг лиц, удостоенных отдельного концерта известной певицы, отъезжал к подножию горы Пушистой.

Настроение у всех было приподнятое, веселое. Благинин рассказывал очередную бухтину, вполне приличную, и Ласточка на него не сердилась.

– История, значит, получилась вот какая, – окал Благинин, прищуривая шельмоватый глаз, – встретились на базаре цыган с евреем. И возжелали они купить одну и ту же лошадь. А денег у того и у другого только половина – по пятьдесят рублей. А хозяин цену назначил сто рублей. Торговались, торговались – как в пень уперлись. Хозяин – ни в какую, рубля уступать не хочет. И решили тогда цыган с евреем лошадь в складчину купить, и каждый думает – вот купим, а там я его обману. Купили. Сели верхом, поехали. Цыган впереди сидит, еврей – сзади. И давай цыган еврея потихоньку с лошади спихивать. Пихает и пихает. Тот уже почти на хвосте ерзает и говорит: цыган, а цыган, лошадь кончилась, давай местами поменяемся. Поменялись. Теперь уже еврей цыгана спихивает, и тот уже говорит: лошадь кончилась, давай опять местами меняться. Ехали они так, ехали, менялись местами, менялись, пока лошадь не встала. Стоит как вкопанная. Ни взад ни вперед. Они ее и палкой, и хворостиной, а она стоит. И вдруг говорит им человеческим голосом: в первый раз за всю свою жизнь лошадиную таких хитрожопых везу, и в первый раз хитрее всех оказалась. Взяла, да и ускакала к старому хозяину. Еврей с цыганом бегом за ней, на ярмарку, да где же там кого найдешь! И остались оба без денег и без лошади.

– Занятная история, – усмехнулся Черногорин, – только развязка у нее не очень выразительная…

– Еще и другая есть, – с готовностью отозвался Благинин.

– А, может, хватит байки рассказывать?! – вмешалась Арина. – Идти уже пора, опаздывать нам никак нельзя.

И первой направилась к двери, выходя из номера. Следом за ней пошли и остальные. Последней, заперев номер, шествовала Ласточка, осторожно прижимая к необъятной груди круглую картонную коробку.

На улице царствовал тихий и теплый вечер. Солнце еще не закатилось, но дневная жара уже спала, и в воздухе ощутимо веяло прохладой, которая наплывала с Быструги. Тишины, обычной для такого вечернего часа, не было, потому что продолжала шуметь и голосить ярмарка, и слитный, неясный и неразборчивый звук доносился до «Коммерческой», возле которой тоже кипела ярмарочная жизнь: подъезжали и отъезжали коляски, озабоченные люди поднимались на крыльцо или спускались с него, громко кричали извозчики, зазывая седоков и обещая им быструю езду.

Арина и Черногорин, отмахиваясь от извозчиков, направились к пассажу, в Ярмарочный комитет, и пока шли до него, не перекинулись ни одним словом. Да и о чем было разговаривать, если уже все сказано?

Возле входа в пассаж их встретил секретарь Гужеева и сразу же провел в отдельный зал, предназначенный для приема особо важных гостей. Весь узкий круг был в полном сборе и при полном параде. Гужеев торжественно объявил:

– А вот и наша прекрасная Арина Васильевна! Господа, я имею счастье приветствовать знаменитую певицу, и позвольте представить нашего дорогого гостя…

Кого угодно ожидали увидеть перед собой Арина и Черногорин – ведь высоким чином железнодорожного ведомства мог быть и почтенный старец, и моложавый господин, и еще черт знает кто, любого вида и обличия – но только не этот человек с густой, совершенно седой шевелюрой и голубоглазый, как младенец. А он, словно не видя их замешательства, четко, по-военному шагнул навстречу, склонился, целуя руку Арине, затем выпрямился в полный свой рост и просто сказал:

– Да, это я, Иван Михайлович Петров-Мясоедов. Вижу, удивлены вы до крайности, милейшая Арина Васильевна, но не зря ведь сказано, что пути Господни неисповедимы. Я очень рад вас видеть.

Арина смотрела на него и молчала – она не знала, что ей следует ответить, хотя бы из вежливости…