Арина не могла видеть, что зрачки ее глаз расширились, словно она выводила, стоя на сцене, трудную мелодию. Но зато чувствовала, ощущала всем телом, что поднимается в ней тугая волна, несет на своем гребне, и надо только приложить еще одно усилие, чтобы не соскользнуть и не захлебнуться. И тогда волна, какой бы крутой она ни была, вынесет, бережно и плавно, на твердый берег. Арина сделала над собой такое усилие, и голос ее, дрогнув лишь раз, снова зазвучал в полную силу:

– Понимаю, господа, что отняла у вас много времени. Поэтому заканчиваю, мне осталось сказать немного, лишь самое главное. Конечно, вы желаете узнать имя этого человека, который переломал людские судьбы, в том числе и мою. Что же, я назову это имя. Зовут его Семен Александрович Естифеев, и сидит он сейчас вместе с вами, и вместе с вами задумал провернуть еще одно дельце, для чего и привезли сюда уважаемого господина Петрова-Мясоедова, которого я должна всячески ублажать…

– А ты ведь, милочка, винца перепила, – сурово перебил ее спокойным голосом Естифеев, – тебе не иначе, как отдыхать пора. Я сейчас ребят своих кликну, они мигом тебя до постельки доставят.

Он неторопливо начал подниматься из-за стола, оборачиваясь назад, в ту сторону, где кучкой стояли извозчики, и в этот самый момент все услышали стук конских копыт. Мимо извозчиков, мимо колясок на галопе прошли казачьи кони и замерли, не приближаясь к столам, озаренные неверным шатающимся светом, который делал их и всадников большими, почти огромными.

– Я вам очень благодарна, господа, за приятно проведенный вечер, – Арина облегченно вздохнула и низко, в пояс, поклонилась, а затем, выпрямившись, твердо закончила: – Теперь давайте попрощаемся, время уже позднее. Иван Михайлович, вы не смогли бы задержаться на одну минуту, я вас очень прошу…

Петров-Мясоедов, не поднимаясь с лавки, согласно кивнул седой головой, и на лице его отразилось неподдельное, веселое любопытство, казалось, что он сейчас с нетерпением скажет: ну, и чем еще меня удивят?

Первым из-за стола поднялся Гужеев, сердито отшвырнул салфетку и пошел, не оглядываясь, тяжелым шагом, прижимая руку к левой стороне груди. Он снова ощутил ползущую по спине холодную змею, и ему показалось, что она добирается до сердца, которое бухало тяжело и надсадно. И не было ему уже никакого дела до того, что происходило за его спиной. Да пропади оно все пропадом! И зачем только пошел на поводу у Естифеева…

Сам же Семен Александрович помедлил, не торопясь вставать, и даже сказал, оглядев почти нетронутый стол:

– Благодарствуем за развлечение. Угощайтесь, кушайте-пейте, добра здесь на всех хватит. Только не подавитесь!

И лишь после этого встал, выпрямившись в полный рост, двинулся следом за Чистяковым и Селивановым, которые уходили столь поспешно, словно убегали от погони. Вытянувшись цепочкой, члены Ярмарочного комитета миновали казаков, добрались до колясок и там засуетились извозчики, захлопали вожжи, донесся глухой стук колес, и скоро разом все стихло. Ни одного человека, ни одной коляски – как ветром сдуло!

Черногорин вытащил из кармана руку и облегченно вытер о белую, накрахмаленную манишку потные пальцы, которые уже сводило судорогой – вот как крепко сжимал он рукоять браунинга, готовясь к самой плохой развязке, если бы таковая случилась. На манишке остались темные полосы, а Черногорин, вытянув перед собой руку, удивленно ее разглядывал и пытался понять – неужели бы выстрелил?

Трое официантов растерянно переглядывались между собой, не зная, что им делать. Куда податься? Ехать не на чем. Здесь остаться? Приказания не было.

– Да вы не волнуйтесь, ребята, – разрешила их сомнения Арина, – как Семен Александрович сказал? Ешьте, пейте и угощайтесь. Вот и садитесь за стол, сами, наверное, голодные. Николай Григорьевич! Миленький! Прошу к нам! И казачков своих веди! Все за стол! Гулять нынче будем! А мы, Иван Михайлович, давайте пока пройдемся, уж будьте любезны, не откажите в малой просьбе.

– С удовольствием! – Петров-Мясоедов выбрался из-за стола, взял Арину под руку, для чего ему пришлось согнуться, и осторожно повел ее, направляясь к горе Пушистой, которая едва проявлялась из темноты своими грозными очертаниями.

– Иван Михайлович, понимаю, что вы удивлены. Так вот, чтобы не удивлялись, я сразу хочу вам сказать… – Арина замолчала, подыскивая слова.

– Так и говорите – сразу, – подбодрил ее Петров-Мясоедов, – без предисловий.

– Хорошо. Почетный прием вам устроили для того, чтобы вы помогли этим господам добиться решения в вашем ведомстве о строительстве железной дороги до Иргита. Узнали, что вы являетесь моим поклонником, и поэтому я тоже здесь оказалась, и должна была не только петь, но и… понимаете сами. Я согласилась, потому что у меня к вам имеется личное дело. Там, возле столов, находится коробка с бумагами. Эти бумаги передали мне инженеры со станции Круглой, я ничего в них не понимаю, знаю только одно – воруют на строительных подрядах безмерно. А главный вор – Семен Александрович Естифеев. Возьмите эти бумаги и поговорите с инженерами, их фамилии – Свидерский и Багаев.

– И цель этого предприятия совершенно ясна – вы решили сжить со света Естифеева.

– Как же вы прозорливы, Иван Михайлович!

– В иронии вам не откажешь, Арина Васильевна, но она, пожалуй, неуместна. Прежде чем дать какой-либо ответ, я предпочитаю заранее знать все обстоятельства дела. А еще предпочитаю угадывать, что последует за моим ответом.

– Какой же вы скучный человек! Я ведь ясно все сказала! А вы мне скажите – да или нет! Зачем эти пространные разговоры?!

– А вы не допускаете мысли, что мне приятно с вами разговаривать? И даже приятно видеть, как вы сердитесь.

Арина отскочила, словно ее ужалили, и голос зазвенел:

– Только не надо мне говорить комплиментов! Я их наслышалась – под завязку! Скажите, какие ваши условия? Деньги? Постель?

И тут, как ни была разгневана Арина, она все-таки увидела в тусклом, шатающемся свете, как у Петрова-Мясоедова тяжело сжались огромные кулаки. Он нависал над ней, как гора Пушистая, и шумно сопел. Показалось даже, что он сейчас ударит. Арина невольно закрыла лицо руками. И отняла их лишь тогда, когда услышала после долгой паузы голос Петрова-Мясоедова. Голос звучал, на удивление, совершенно спокойно:

– Вас извиняет лишь одно обстоятельство, Арина Васильевна, а именно то, что вы женщина. Будь на вашем месте мужчина, я бы его даже на дуэль вызывать не стал. Просто взял бы и придушил. Когда я вам дал такой повод, что вы обращаетесь со мной, как с последним мерзавцем? Просите помощи, предлагая за это взятку и… и черт знает что! А я дворянин, будет вам известно, и мне хорошо знакомо такое слово, как честь.

– Иван Михайлович, простите, если я вас обидела, я не хотела…

– Пойдемте, где ваши бумаги?

Они молча вернулись к столам, и Арина, забрав коробку у Ласточки, передала ее Петрову-Мясоедову. Он, не развязывая бант, сдернул ленту, отбросил ее вместе с крышкой в сторону и прошел к столбу, где было больше света. Арина, не отставая ни на шаг, встала у него за спиной.

– Отойдите и не загораживайте мне свет, – попросил Петров-Мясоедов.

– Я же сзади стою!

– Все равно отойдите! Ступайте за стол и поблагодарите людей, они ведь за вас переживали. Я же видел лицо вашего антрепренера, точнее сказать, лица у него вовсе не было, когда вы речь говорили. Или вы им тоже взятку пообещали? Хотя, впрочем, за взятку так искренне не переживают. Да отойдите же, Арина Васильевна, не люблю я, когда у меня за спиной стоят.

Так и подмывало Арину сказать в ответ какую-нибудь колкость, потому что ровный, спокойный голос Петрова-Мясоедова обезоруживал ее, в нем чувствовалась не показная, а настоящая, крепкая сила, и было этой силы столь много, что она не могла ей сопротивляться, наоборот, хотелось подчиниться и чувствовать себя в полной безопасности. Но Арина даже плечом дернула, сердясь теперь уже на саму себя, круто развернулась и пошла к столам, где ее все терпеливо ждали, не прикасаясь ни к еде, ни к вину.

– А почему народ у нас такой грустный?! Вы что, на поминки собрались?! Я же сказала – гулять будем! – Арина раскинула руки и обняла Черногорина, сидевшего с краю, расцеловала его в обе щеки и двинулась дальше, целуя всех, кто сидел за столом, даже официантов и братьев Морозовых. Не было у нее сейчас людей роднее и ближе. И так хотелось сделать их всех счастливыми! – Благинин, Сухов! Гармошки давайте, я петь желаю!

И пела она так, будто душу свою вынимала и несла на раскрытых ладонях. Видела перед собой грозные и смутные очертания горы Пушистой, темное над ней небо, и еще выше, в беспросветной дали, одинокую, ярко разгоревшуюся звезду, которая так обрадовала ее в начале сегодняшнего вечера. «Спасибо, родная, спасибо, что не погасла».

Николай Дуга пил вино, чокаясь с братьями Морозовыми, и не хмелел – будто колодезную воду хлебал. Глядел во все глаза на Арину, и сердце захлестывало такой тоской, что хотелось заплакать. Он вдруг понял, ясно и четко, что никогда ему не быть рядом с Ариной Бурановой, что лишь на короткое время, случайно, пересеклись их дороги и скоро, не сегодня так завтра, разойдутся они, может быть, навсегда… И так не хотелось расставаться, так хотелось продлить, еще и еще, эту ночь, в которой звучал неповторимый и навсегда теперь родной для него голос.

А ночь истаивала. Редела, будто просеиваясь, темнота, и на востоке, там, где скоро должно было подняться солнце, начала проступать легкая синева. Похолодало. Ласточка накинула Арине на плечи шаль и отошла, скрестив на груди руки. Она же первой и услышала негромкое, протяжное карканье Чернухи. Обернулась в недоумении и увидела, как вышел из темноты маленький человечек, на плечике у которого сидела ворона. От неожиданности Ласточка отшагнула назад и даже испугалась – очень уж крохотным, с высоты ее роста, показался человечек, который держал в руках старую потрепанную книгу в рваном кожаном переплете.

– Господи, ты откуда такой взялся?! – Ласточка даже руками всплеснула, наклоняясь над ним, чтобы лучше разглядеть.

– Видите ли, дело в том, что у меня сегодня очень большая радость, – отвечал человечек, старательно задирая вверх головку, – я уже и думать не смел и надеяться перестал, что моя пропажа найдется, а вот – сбылось, совершенно нежданно и негаданно…

Все, кто сидел за столом, обернулись на его тонкий голосок, невольно прислушиваясь и пытаясь понять – о чем желает сказать этот странный маленький человечек?

– Гляди, и ворона нашлась, и книжка! А ты горевал! – весело закричал Николай, вспомнив недавнюю встречу в трактире. – Себе-то не мог нагадать, что все благополучно кончится?!

– Не мог, Николай, я себе гадать, – отвечал человечек, – потому как свою судьбу угадать невозможно.

– А чужую можешь угадать? – спросила Арина.

Мелкими шажками человечек прошел к столу, положил на него, сдвинув тарелки в сторону, книгу, сам уселся на скамейку, свесив ножки, которые не доставали до земли, и сообщил:

– Глаша меня и послала сюда, чтобы я тебе судьбу рассказал. Только я сначала Чернуху покормлю и сам поем, ладно?

И человечек, не дожидаясь разрешения, стал отламывать крошки от рыбного пирога и кормить ими ворону. Накормив ее, он поел сам, как поклевал, сунул руку в карман брючек и вытащил чистую тряпицу. Уложил на нее кусок пирога, завязал уголки в узелок и заговорил прежним негромким голоском, будто сшивал слова ровными стежками, протаскивая крепкую, суровую нитку:

– Это я Глаше отнесу, она уработалась сегодня, и сон у нее пропал, сидит теперь и в землю смотрит. Она в земле много чего видит, только не рассказывает. А я знаю – видит…

Арина следила за ним, не отрывая взгляда. Она безотчетно ждала от него главных слов, потому что была уверена – именно для этого, чтобы сказать их, человечек и появился здесь. А он, продолжая прямо смотреть перед собой, тянул дальше, не прерываясь, длинную нитку своего шитья, не сбиваясь и не путаясь:

– Я и не знаю, кто мне книгу вернул, сегодня утром выходим из ямы с Глашей, а она лежит на траве, целенькая. Я ее потому с собой взял, что Глаша грозилась сжечь ее, нехорошая, говорит, книга, а мне жалко, уже привык к ней, да и как бабам без книги гадать, они без книги не поверят…

– Она зачем тебя послала? – не выдержала Арина. – Что мне сказать велела?

– Велела сказать, что черные сети порвались, и теперь ты будешь жить долго. А еще велела сказать, чтобы ты к ней больше не приходила, она тебя все равно не узнает, ты для нее чужая. Голос твой помнит, а ты – чужая. Не приходи, ругаться будет. Она только тех помнит, кто раньше был, а кто сегодня – не помнит. И тебя, нынешнюю, не помнит. Верно говорю, Чернуха? Ничего не напутал?

Ворона выпрямила крыло, взмахнула им, коротко, отрывисто каркнула и сразу же замолчала, захлопнув с костяным стуком клюв. Человечек слез со скамейки, взял в одну руку книгу, в другую – узелок с куском пирога и пошел, мелко перебирая ножками. Даже не оглянулся, беззвучно растворившись в темноте. Арина, выскочив из-за стола, долго смотрела ему вслед, ожидая, что он вернется и скажет еще какие-то слова, более понятные и разумные, которые она сможет до конца для себя уяснить. Но из темноты, уже далеко, донеслось только глухое карканье Чернухи, словно извещала она, что уходит вместе со своим маленьким хозяином все дальше и возвращаться не собирается.

Все молчали, ошарашенные внезапным появлением и столь же внезапным исчезновением странного человечка, пожалуй, никто, так же, как и Арина, не понял смысла его слов, но все поняли, что никакого веселья после этих слов уже не будет. Стали подниматься из-за стола, выходили на поляну и не знали, куда им двигаться дальше. Поглядывали на Арину, ожидая, что она сейчас скажет. Но Арина молчала, продолжая стоять на прежнем месте, и вдруг сорвалась, побежала, пересекая наискосок узкую дорогу, туда, где смутно проявлялся из темноты густой молодой ельник. Но далеко не убежала, запнулась на краю этого ельника и упала, уткнувшись лицом в сухую прошлогоднюю хвою. Глухо, беззвучно рыдала, а глаза оставались сухими и облегчающие слезы не приходили. Сгребала пальцами, сжимала колючую хвою в кулачки, и не было у нее сил, чтобы подняться. И потому она даже не поняла сначала – чья широкая ладонь легла ей на голову и чутко, бережно стала приглаживать растрепавшиеся волосы. Кто мог знать, что именно так успокаивала Наталья маленькую дочку, когда клала ей на голову свою ладонь, и тогда все беды и печали скатывались, как вода? Она перестала рыдать и тихо заплакала, доверяясь сильным, крепким рукам, которые подняли ее с земли и понесли на угасающий свет – кирпичи, смоченные в керосине, догорали, а рассвет еще не наступил…