– Ска-а-зал?

– Сказал, Глаша, слово в слово, как велела, и ничего не перепутал. А книгу, чтобы ты не сердилась, не открывал, и никому не гадал по книге. И вот еще – пирога тебе принес, хороший пирог, я пробовал. Теперь ты поешь…

Человечек положил на днище перевернутого деревянного ведра кусок пирога, замотанный в тряпицу, развязал узелок и придвинул ведро ближе к колоде, на которой сидела Глаша, уперев взгляд в землю. У входа в яму горел фонарь и круг желтого, блеклого света доставал до колоды. Глаша сидела как раз на краю этого круга, и казалось, что она разделена надвое, одна ее половина была светлой, а другая уходила в потемки. Человечек поглядел на нее и попросил:

– Ты пересядь вот сюда, Глаша, чтобы на свету. А то боюсь я, как будто тебя разрезали…

– Не бо-о-йся, не разрезали. Сам-то хорошо поел?

– Досыта, Глаша, досыта.

– Тогда и я отку-у-шаю…

Она взяла кусок пирога, разломила его наполовину и стала медленно жевать, как жуют коровы, глядя в одну точку остановившимися глазами и лишь иногда помаргивая. Человечек примостился рядом, положил на коленочки свою гадательную книгу, на книге устроил локотки и, уложив подбородочек на ладони, стал смотреть перед собой, словно что-то очень хотел разглядеть в редеющей темноте. Чернуха прилегла на его плечике, перестав цепляться когтями за пиджачок, и сунула клюв под крыло.

Глаша дожевала кусок пирога, остатки замотала в тряпицу и снова уперла взгляд в землю; сгорбившись, наклонилась так низко, что седые, растрепанные космы доставали до рассыпанного на тропинке суглинка. Вдруг она опустилась на колени, разгребла руками суглинок и прилегла, прислонив ухо к земле. Замерла. Ей явственно слышалось, что снизу, из глубины, доносится детский плач – горький, безутешный. Она напряглась и увидела: дети, сидевшие за столом, накрытым белой скатертью, выбежали на крыльцо и плачут, зовут, протягивая ручонки. Кого зовут? Ее, Глашу, зовут! Нет у них молока на столе, и хлебного каравая нет, потому что муж только что вынул железный лист из печи, а все хлеба на этом листе сгорели – до черноты, одни угли остались. Но ребятишки не желают кушать угли, вот и выбежали на крыльцо. А она здесь сидит и пирог жует, утроба ненасытная! Глаша стремительно, словно и не болела натруженная спина, вскочила на ноги, подхватила опрокинутое ведро и бегом – в яму. Схватила лопату и с яростью воткнула ее в земляную толщу. Копать, копать, копать! Ведь должна она в конце концов достигнуть домика, стоящего на пригорке, где на крылечке в три ступеньки сидят детки и тянут к ней ручонки.

Быстро наполнялись деревянные ведра.

Скоро, следом за ней, в яму спустился маленький человечек, спросил о чем-то, но Глаша не отозвалась, и даже головы в его сторону не повернула. Человечек не обиделся; на тряпки, которые валялись у земляной стены, осторожно уложил Чернуху, гадательную книгу и сам тихонько прилег рядом, вытянувшись в полный рост тоненьким коротким тельцем. Зевнул и закрыл глаза, а скоро и уснул.

Глаша копала, не оглядываясь.

Вдруг суглинок скрипнул под лопатой, послышался вкрадчивый шорох и неведомая тяжесть с бешеной силой толкнула Глашу в спину. Земля разъялась, и открылся широкий проем, залитый ярким и теплым светом. Проем прямехонько выводил к домику с голубенькими ставнями, и не было больше никакой преграды, не было надоевшей земли, опостылевшей лопаты и тяжелых деревянных ведер – только свет. Глаша с облегчением шагнула в него и легко, невесомо заскользила к домику…

Сильный, глухой хлопок упруго отозвался в утреннем воздухе, когда огромные земляные пласты, отломившись, ухнули вниз, в глубокую яму, и намертво ее запечатали своей сырой тяжестью.

…Арина вздрогнула, услышав этот хлопок, но Петров-Мясоедов, успокаивая, осторожно сжал ее за плечи широкими ладонями и сказал, наклоняясь и заглядывая ей в глаза:

– Успокойтесь, Арина Васильевна, успокойтесь…

– Что это было? Что это ухнуло?

– Не знаю. Может, камень с горы упал…

– Почему мне так холодно сразу стало? Меня знобит.

– Это нервное, Арина Васильевна. Сейчас я отвезу вас в гостиницу, вы уснете, и все пройдет. Вот и коляски подали. Пойдемте…

Из Иргита, куда успел слетать Корней Морозов, прикатили три коляски, все расселись в них, и возле столов остались только официанты. Коляски, одна за другой, выскочили на широкую дорогу и попылили к городу. Николай Дуга вместе с братьями Морозовыми поскакал следом, но скоро остановил Соколка и развернул его в обратную сторону.

– Ты куда, Николай Григорьевич? – удивленно спросил Корней.

– А черт его знает – куда, – Николай тоскливо повел вокруг взглядом, – давайте, братцы, в лесок заедем и спать ляжем. Выспимся – видно будет…

Они заехали в хвойный лесок, привязали коней к молодым сосенкам и легли прямо на траву, сунув кулаки под головы. Братья Морозовы сразу же уснули, засопели, причмокивая губами, а вот Николай, удивляясь самому себе – никогда с ним такого еще не случалось! – уснуть не мог, хотя за последние двое суток почти не сомкнул глаз. «Вот так, Арина Васильевна, в жизни-то получается, – грустно думал он, – жил и жил, не знал и не ведал, а теперь едва сердце не разрывается, вот как оно по вам тоскует. Не справиться мне с ним, с сердцем, ему не прикажешь, понимаю умом, что мечты мои несбыточные, а сердце все равно тоскует… Эх, если бы еще пластинка жива была… Афанасьев расколотил… Поправится, я его в нарядах сгною…»

Он перевернулся, лег на спину и стал смотреть в небо.

Арина же в это время запоздало подумала о том, что не сказала благодарных слов сотнику, а надо было сказать, ведь исполнил ее просьбу и отозвался, когда позвала на помощь. А если бы не отозвался? Что бы случилось? Она зябко передернула плечами – только сейчас ей по-настоящему стало страшно.

Коляски между тем катили уже по Иргиту и скоро остановились возле «Коммерческой». Петров-Мясоедов сдал Арину с рук на руки Ласточке и на прощание обнадежил:

– Из ваших бумаг, какие я успел посмотреть, напрашиваются определенные выводы, но говорить об этом пока рано. Постараюсь сегодня же встретиться с Багаевым и Свидерским, а завтра обязательно встречусь с вами. Тогда обо всем и поговорим.

Он низко склонился и поцеловал Арине руку – холодную, словно она долго была без перчаток на морозе.

Озноб прошел только к вечеру, когда Арина проснулась. Повела взглядом, откинула с себя одеяло и сразу же его снова набросила, подтягивая двумя руками к подбородку, потому что разглядела: в номере у нее тихо и чинно сидела «труппа трупов» – в полном составе, во главе с Черногориным. И у всех на лицах – напряженное ожидание.

– Вы что, караулите меня? – удивилась Арина. – Все вместе? А других занятий для себя найти не можете?

– Можем, конечно, можем, Арина Васильевна, найти другое занятие, – Черногорин поднялся из кресла, – и обязательно бы нашли, если бы вы не грохнулись в обморок.

– Где?

– На пороге этого прекрасного жилища. И хорошо, что Ласточка успела поймать, иначе бы ваше прекрасное личико представляло сейчас весьма печальное зрелище. Ладно, не будем ерничать. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо чувствую. Вот встану, умоюсь и приведу себя в порядок.

– А съездить никуда не желаете? – не удержался и съехидничал Черногорин.

– Куда ехать? Зачем? – не поняла его Арина.

– Ну, я так подозреваю, что имеются и другие злачные места в округе, а также в самом Иргите, где мы еще не побывали. Не желаете сей пробел заполнить?

– Яков, у меня нет желания с тобой ссориться. Идите в свои номера, оставьте нас с Ласточкой. Очень вас прошу – оставьте.

Спорить Черногорин не стал, безропотно вышел, следом за ним – Благинин и Сухов.

По-хозяйски, решительно, щелкнул ключ, проворачиваясь в замке. Ласточка дернула дверь за ручку, проверяя – крепко ли заперто; удостоверилась, что крепко, и принялась хлопотать, готовя ванну, при этом сердито и неразборчиво бормотала что-то себе под нос сиплым, приглушенным голосом.

Арина не стала расспрашивать – по какой причине Ласточка ворчит, потому что хорошо знала: надо лишь набраться терпения, и та сама расскажет. Так и вышло. Когда после ванны, замотавшись в широкое полотенце, Арина присела на диван, Ласточка неожиданно бухнула по столу тяжелым своим кулаком и вскричала – тонким, внезапно прорезавшимся у нее голосом:

– А вот взять его, да и придушить! Будь моя воля – придушила бы! И пикнуть бы не дала!

От неожиданности Арина даже дернулась, спросила испуганно:

– Ласточка, ты кого душить собралась?

– Кого надо!

– Мне-то рассказать можешь? Или секрет?

– Да никакого секрета нету! Купчишку этого, который осиротил вас, так бы и задушила. Слушала вчера, как вы рассказывали, аж вся душа обрыдалась! А он сидит, важный такой, хоть бы бровью повел! У-у-х!

Ласточка еще раз грохнула кулаком по столу, и добрые, круглые, коровьи глаза ее сузились, пыхая суровой ненавистью. Арина глядела на нее и удивлялась – никогда такой не видела. Сама же она после прошедшей ночи чувствовала полное опустошение. Все, что ее мучило и не давало покоя много лет, она выплеснула наконец в полной мере, и ей сейчас было уже почти безразлично – пойдут ли в ход бумаги, которые переданы Петрову-Мясоедову, свершится ли наказание Естифеева… Все это было уже не столь важно, главное – она выпустила из груди многолетнюю боль, и отчаянный, срывающийся крик матери перед смертью не остался только криком, не растворился во времени. Одно лишь сейчас тревожило, словно глубоко засевшая заноза, когда вспоминала она прошедшую ночь – что за хлопок прозвучал, после которого ей сразу стало дурно?

– Ласточка, ты слышала шум, там, у горы, будто что хлопнуло?

– Слышала, хлопнуло. Да мало ли чего! Я вот про этого купчишку все думаю – как таких людей земля носит?!

– Хватит, Ласточка, хватит про него говорить. Не стоит он твоих разговоров. Давай лучше чаю попьем, сделай мне чаю…