В комнате резко пахло сгоревшим порохом. Анисим ломился снаружи, пытаясь открыть дверь, но защелка, как и все остальное в доме, прикручена была на совесть, крепко, и дверь не под давалась, только вздрагивала от сильных рывков. Естифеев перевернулся набок, тяжело встал на карачки и лишь после этого, переведя дыхание, пошатываясь, выпрямился. Его бросало из стороны в сторону, и он никак не мог обрести самого себя – тело ему не подчинялось, словно было чужое. Едва-едва добрел до двери, трясущимися руками отдернул защелку. Анисим вломился в комнату, перекошенное лицо его было свирепым. Окажись сейчас перед ним Филипп Травкин – зубами бы загрыз. Но Филипп находился уже далеко, а в распахнутое настежь окно ощутимо тянул свежий ветерок, унося с собой пороховой запах.
– Живой, Семен Александрыч?!
Естифеев взглянул на него дикими глазами, ничего не ответил, и медленно, по-прежнему шатаясь, побрел к столу. Поднял опрокинутый стул, сел на него и откинул голову, устремив неподвижный взгляд в стену, на которой красовалась круглая дырка от пули. Анисим встал рядом, готовый выполнить любое приказание, но хозяин продолжал смотреть на след от пули и молчал, будто лишился дара речи.
– Семен Александрыч… – Анисим тронул его за плечо.
И тот наконец отозвался:
– Ступай, Алпатова сюда приведи…
Анисим исчез. Скоро вернулся, подталкивая в спину Алпатова, который испуганно озирался и пытался угадать – какую еще новую каверзу для него придумали?
Естифеев долго смотрел на него, будто на незнакомого, а затем тихо спросил:
– Что, Арсений Кондратьевич, страшно?
Алпатов пожал плечами и промолчал.
– Страшно… И мне страшно. Травкин отсюда только что ушел, в окно выпрыгнул. Пострелял маленько, вон, дырки в полу торчат, видишь. А ничего бы не случилось, Арсений Кондратьевич, если бы ты сразу сказал, что он к тебе на постой явился. И тебе бы спокойней жилось, и мне без докуки. А теперь вот одни неудобства. Да, чего сказать-то хочу… Сказать хочу так: если мы с тобой нынче не пошевелимся, то нас в ближайшие деньки за шкирку возьмут. И тебя, и меня. Крепко ухватят, пожалуй, и не вырваться будет. Ну и наказ мой напоследок – идите сейчас с Анисимом, людей в придачу возьмите, кого надо, и без Травкина сюда не вертайтесь, а еще заодно узнайте, где инженеры эти сейчас пребывают. Да на скорую ногу все делайте, времени у нас с тобой, Арсений Кондратьевич, с гулькин нос осталось.
Естифеев говорил и с каждым новым словом менялся – лицо становилось прежним, темным и непроницаемым, брови угрюмо нависли и укрыли глубоко посаженные глаза, да и сам голос под конец зазвучал, как обычно, спокойно и весомо. Этим голосом, прежним, он и проводил Анисима с Алпатовым:
– Чего встали-то? Бегите, я вам все сказал!
Когда они ушли, Естифеев тяжело поднялся со стула, закрыл створки окна и долго смотрел на свою широкую ограду. Вспомнил, что Катерина Григорьевна с Аленой собирались сегодня в церковь, значит, их дома нет – вот и хорошо. Он никого сейчас не хотел видеть и ни о чем не хотел думать, кроме одного – надо спасать самого себя и все движимое и недвижимое, что удалось скопить, правдами и неправдами, за долгую жизнь. Представлял, глядя на ограду, свои пароходы и баржи, мельницы, ссыпки зерна, огромные клади мешков с мукой, конюшни, свинарни, птичники, представлял людей, которые работали во всем это обширном хозяйстве и полностью зависели от него, и поднималось из самой глубины души одно лишь жгучее чувство – не отдам! Костями лягу, но ни крохи из своих рук не выпущу.
А для того, чтобы не отдать, требовалось вооружиться. Нет, револьвер или ружье Семену Александровичу без надобности, он и стрелять-то из них никогда не стрелял. Он знал и умел пользоваться иным оружием, более убойным и метким. Деньги и слабость человеческая к этим деньгам – вот что выручит его и спасет. Завтра же, с утра, не откладывая, кинется он в полицию, поедет к инженерам, к черту, к дьяволу – куда угодно поедет и пойдет, но своего добьется.
Быстрым шагом Семен Александрович отошел от окна, и шаг этот тоже стал прежним – неторопливым и уверенным.
Скоро он уже спускался с большой связкой ключей в подвал. Выложенный красным кирпичом, просторный, как загон для скота, подвал хранил сумрак, прохладу и первозданную тишину – не долетало сюда, через толстую кирпичную кладку, ни одного звука.
В дальнем углу, где ровными рядами стояли высокие деревянные бочки с солониной, ягодами и грибами, почти уже пустые после долгой зимы, стена была обшита толстыми досками, а сами доски густо утыканы гвоздями, на которых висели ковшики, сита и прочая мелочевка, предназначенная для того, чтобы удобней было доставать и черпать содержимое из бочек.
К этой стене и подошел Естифеев, постоял в раздумье и быстро, сноровисто принялся за дело: снял с гвоздя толстую выдергу, висевшую на веревке, и принялся отдирать доски, бережливо и аккуратно укладывая их в стопку. Под досками оказалась железная дверь. Он отомкнул ее большим ключом, уперся в нее обеими руками, надавил, и дверь медленно, бесшумно подалась внутрь, открывая сбоку небольшую нишу, где покоилось толстое железное колесо, металлические тросы и разного размера шестерни. Естифеев взялся за колесо, начал его крутить и шестерни зашевелились, защелкали, тросы натянулись – дверь поползла вверх, издавая тонкий, скрипящий звук. Достигла верхней точки и замерла. За дверью, в полутьме, виднелась под низкими сводами еще одна ниша, более просторная, куда можно было, согнувшись, войти. Естифеев закрепил колесо специальным крюком, зажег фонарь и вошел.
В тусклом и желтом свете внимательно огляделся. В нише имелось всего лишь две полки, на которых стояли в ряд одинаковые деревянные ящики. В них, в этих ящиках, и покоилось, до поры, до времени, главное оружие Семена Александровича Естифеева – его наличность. В ассигнациях, в золотых империалах, в серебряных рублях и во всяких штучках-дрючках с бриллиантами для бабьего украшения. Лежали, конечно, деньги у Семена Александровича и в банке, но те деньги лежали для работы – купить, оплатить, а вот эти, в подвале, представлялись ему тем самым оружием, которым он защитится от любой напасти.
Давно еще, когда начал строить дом, сделал Естифеев эту нишу и давно еще положил сюда первые деньги. Спускался он в подвал, чтобы взять часть накопленного, только по крайней необходимости, и не было еще случая, чтобы деньги не помогли.
Значит, помогут и в этот раз.
Не торопясь, он проверил все ящики, затем взял два из них, обхватив руками, как вязанку дров, нагнулся, чтобы захватить еще и фонарь, и в этот момент услышал негромкий, железный звяк. Выпрямился, поворачиваясь к маленькой нише, показалось, что там звякнуло. Шагнул ближе, чтобы глянуть, и рухнул как подрубленный лицом в каменный пол, задохнулся от невыносимой боли, которая снизу, от ног, полохнула по всему телу, вышибая из сознания.
Когда пришел в себя, дернулся, пытаясь освободиться от режущей тяжести, но она придавливала его намертво. Он выворачивал голову, пытаясь увидеть маленькую нишу и понять – что там случилось? Но и этого не смог сделать, потому что снизу разглядеть нишу было нельзя.
Случилось же все, как и всегда случается в жизни, очень просто. Естифеев плохо закрепил железный крюк на колесе, и тот соскользнул. Тяжелая дверь, склепанная из толстых пластин, обрушилась вниз, вздернув тросы и крутнув шестеренки, обрушилась всей своей большой тяжестью, сначала ударив в спину и швырнув на пол, а затем придавила ноги, раздробив кости, чуть повыше коленей.
Ящики далеко отлетели, один из них раскрылся, и из него вывалились, раскинувшись веером, двадцатипятирублевые ассигнации, с которых важно и величаво смотрела царица Екатерина, сжимая в руке скипетр. Естифеев тоже смотрел на нее угасающим взглядом, мычал, не в силах переносить рвущую его боль, и чуял еще знакомый, кисловатый запах. Откуда он? И лишь окончательно теряя сознание, догадался – квашеной капустой несет. Бочка-то рядом стоит. Прокисла капуста, выбрасывать пора…
