Гридасов и Петров-Мясоедов стояли перед широким столом, на котором была расстелена карта, россыпью лежали цветные карандаши и циркули. На карту они не смотрели: южная ветка Китайско-восточной железной дороги, которая упиралась в Порт-Артур, была им хорошо известна, все станции и состояние полотна они знали наизусть. Прекрасно знали и о том, что южная ветка – единственная возможность сообщения русской армии с Порт-Артуром. Эту возможность они и поддерживали, командуя особым железнодорожным отрядом, который был спешно сформирован совсем недавно. Но теперь отряду предстояло совершить иное необычное дело, пожалуй, что и невозможное. Поэтому они слушали, стараясь не пропустить ни одного слова.

Начальник военных сообщений армии говорил в абсолютной тишине, с большими паузами и во время этих пауз тяжело, шумно дышал. Голос у него был хриплый и негромкий:

– В районе Бидзево высадились японцы, вторая армия. Последний поезд, вышедший из Порт-Артура, был обстрелян. На сегодняшний день сложилась следующая ситуация: южная ветка вот-вот может быть перерезана, и тогда Порт-Артур останется без всяческого снабжения, а главное – без снарядов. Положение осложняется еще одним обстоятельством – по неточным и непроверенным сведениям японцы вышли к железной дороге, разрушили отдельные участки. Ваша задача: восстановить временное сообщение с Порт-Артуром и провести туда поезд со снарядами. Сегодня же сосредоточить отряд на станции Вафандян, оттуда произвести разведку и доложить о готовности к выполнению задачи. Очень на вас надеюсь, господа офицеры…

Когда они уже вышли на улицу и остановились словно по команде, Гридасов снял с головы фуражку и, запрокинув голову, посмотрел в небо, вздохнул:

– Начальник надеется на нас, а нам остается надеяться только на Господа Бога. Ты, Иван Михайлович, хорошо понимаешь, что нам предстоит? Поезд со снарядами… Шальная пуля, шальной осколок – и мы уже сидим с тобой вон на том облачке, и добрые ангелы беседуют с нами о грехах наших тяжких, а мы запоздало сожалеем, что натворили их слишком много.

– Раньше смерти помирать не следует, – Иван Михайлович тоже снял фуражку и запрокинул голову в небо, по которому весело и скоро скользили прозрачные перистые облака, – да и не собираюсь я помирать, я Арине Васильевне честное слово давал, что обязательно живым останусь.

– Жаль, что я никому такого слова не дал. Ну что – пошли?

– Пошли.

И они быстрым, широким шагом двинулись к станции, откуда глухо доносились гудки маневрового паровоза.

Старая, еще мальчишеская, юнкерская дружба Петрова-Мясоедова и Гридасова здесь, на войне, проявилась с новой силой. В последние годы они встречались редко, переписывались от случая к случаю, и сейчас, когда судьба неожиданно свела их вместе так близко, они с радостью убедились, что товарищеские чувства, которые их связывали, нисколько не поблекли. Поэтому и совместную службу, несмотря на то, что Гридасов был назначен командиром особого отряда, а Петров-Мясоедов его заместителем, они тянули дружно, в одной упряжке, а если спорили, только по делу, чутко прислушиваясь друг к другу – опыт у них, у обоих, имелся немаленький, и прислушиваться, понимали они, просто необходимо.

Вот и в этот раз, долго не рассуждая, приняли решение – со станции Вафандян выдвинуться вперед и произвести разведку, чтобы иметь достоверные данные. В разведку на паровозе с двумя платформами ушел Гридасов, а Петров-Мясоедов принялся формировать эшелон.

На рассвете к станции подошли два поезда со снарядами. От самого Петербурга их сопровождали несколько артиллерийских офицеров. Оставить свой груз они отказались.

– Мы уж, господин подполковник, до самого Порт-Артура свои снаряды доставим, – говорил пожилой штабс-капитан, помаргивая воспаленными глазами, – согласно приказу.

Спорить Иван Михайлович не стал, только удивленно, про себя подумал: «Да, широка Россия-матушка, это сколько же времени они тащились из Петербурга?»

И только тут заметил, что форма штабс-капитана тщательно отглажена, сапоги вычищены до зеркального блеска, звездочки на погонах и пуговицы искрятся.

Тщательно словно на парад были одеты и другие офицеры, как перед боем, из которого едва ли удастся выйти живыми. Иван Михайлович молча выругал себя. Занятый всю ночь делами и суетой, не догадался привести свою форму в полный порядок, но времени на чистку и глажение уже не оставалось, и он махнул рукой, заметив еще, что рукав кителя измазан в угольной саже. Теперь уже не до внешнего вида…

– Иван Михайлович, – Гридасов, только что вернувшийся из разведки, был отчаянно весел и говорил громко, так, чтобы рядом стоящие офицеры услышали: – Сообщил по телеграфу прямо начальнику военных сообщений, что если проводка снарядного эшелона будет разрешена, я лично гарантирую, что при неблагоприятном развитии событий ни одно колесо от поезда японцам не достанется. Разрешение получено. В десять часов – отправление. Теперь, господа, прошу внимания…

Ровно в десять часов эшелон тронулся и ушел со станции.

Впереди пробирался рекогносцировочный паровоз. Офицеру пограничной стражи, который на нем находился, была поставлена краткая и простая задача: двигаться в двух-трех верстах от основного эшелона, если обнаружит разрушение дороги, подает сигнал – шесть свистков, и ждет восстановительную команду.

Основной эшелон шел на тяге двух паровозов, за ними – две блиндированные ^[4] платформы, на каждой из которых расположились в тревожном ожидании по полуроте пехотинцев. За платформами следовали тридцать вагонов со снарядами и в каждом вагоне, мысленно попрощавшись с родными, да и с жизнью, сидел солдат, готовый в любой момент поджечь бикфордов шнур специального заряда. Таким образом, по замыслу Петрова-Мясоедова, весь эшелон был заминирован, и в случае неудачного развития событий взлетит на воздух. Вот уж, действительно, и целого колеса не останется.

Шли со скоростью примерно двадцать верст в час.

На первом паровозе находился Гридасов, на втором – Петров-Мясоедов. И это тоже заранее было оговорено, чтобы в случае чьей-либо гибели отряд не остался без командования. При себе, для связи, Иван Михайлович оставил только поручика Останина, иначе в тесной кабине, где работали еще машинист и кочегар, было бы не повернуться.

Медленно проплывали мимо невысокие сопки, редкие рощи, иногда вдалеке виделись низкие китайские фанзы. Чем дальше продвигались, тем чаще встречались поваленные телеграфные столбы с оборванными проводами. Кто здесь успел похозяйничать? Японцы, хунхузы ^[5] или китайцы из ближайших деревень утащили провода для своих надобностей? Иван Михайлович не выпускал бинокля из рук, внимательно вглядывался в ближайшие сопки, но никакого движения там пока, слава богу, не наблюдалось.

Маньчжурии и на русском Дальнем Востоке.

Поручик Останин, тоже не выпуская из рук бинокля, стоял у другого окна, и Иван Михайлович, мельком глянув, заметил, что правая нога у него вздрагивает и стукается коленом в стенку кабины; чистое, выглаженное галифе размазывает угольную копоть. Он хотел окликнуть поручика, сказать ему ободряющие слова, но передумал. Что тут скажешь? Не бояться в такой ситуации может только дурак, а нормальный человек всегда боится, храбрость в том и заключается, чтобы свой страх перебороть. Переборет его и поручик Останин.

Показалась станция Пуландян. Даже без бинокля было видно, что несколько зданий сожжены, в остальных выбиты двери и окна, раскачиваются под ветром обрывки проводов. Рекогносцировочный поезд остановился, и шесть пронзительных гудков прорезали воздух. Иван Михайлович быстро спустился с паровоза на землю и успел еще ощутить ладонями, что поручни на солнце нагрелись.

Сразу за станцией путь оказался разрушен. Правда, шпалы остались на месте, растащили только рельсы. Иван Михайлович быстро расставил по местам восстановительную команду, и работа закипела. В это время из-за ближних строений, над которыми еще курился дым недавнего пожара, показались трое китайцев. Грязные, с выбритыми впереди лбами и с длинными косами, свисающими с затылков, они смотрели боязливо, но потихоньку приближались и, подойдя, быстро заговорили, перебивая друг друга и повторяя одно и то же:

– Капетана шанго! Капетана шанго!

Иван Михайлович знал, что шанго – это хорошо, а капетана – обычное обращение китайцев к русским военным. Думал, что они станут просить еды или денег, как это частенько бывало, но китайцы, не прерывая своей быстрой речи, по очереди взмахивали руками и показывали на восток, где между двух небольших и тесно стоящих сопок, рассекая их, проходила узкая дорога. Иван Михайлович никак не мог их понять, пока один из китайцев не вскинул руки и не показал жестами, будто стреляет из ружья, а другой, вспомнив, видно, слово, выговорил:

– Япона, япона…

Теперь и без переводчика было ясно, что китайцы хотели предупредить: где-то там, за сопками, находятся японцы. Иван Михайлович быстро оглянулся – работы оставалось еще на час, не меньше.

И что прикажете делать?

А к нему тем временем уже бежал поручик Останин, и бинокль, висевший у него на груди, болтался из стороны в сторону. Подбежал и выпалил на одном дыхании:

– Господин подполковник! Пыль видно, похоже, японская пехота… Я полковнику Гридасову доложил, он вас к себе требует.

Лицо у Гридасова было серым от пота и угольной пыли, и зубы, когда он улыбался, поблескивали ярче, чем обычно.

– Что, Иван Михайлович, похоже, жарко становится. Сколько тебе еще времени нужно?

– Час, не меньше.

– Много, много, Иван Михайлович, очень много. Они минут через сорок между сопок появятся, выкатят одну поганую пушку… Понимаешь? Какое будет предложение?

– У меня есть предложение, господин полковник. Разрешите? – поручик Останин выступил из-за спины Петрова-Мясоедова.

– Слушаю.

– Пугнуть их надо.

– Каким образом?

– Три-четыре прицельных выстрела, и колонна встанет. Не двинутся, пока не произведут разведку. Мне бы еще одного охотника, чтобы на вторую сопку… Только, чтобы бегал хорошо, как я…

– Берите любого! – мгновенно решил Гридасов. – Иван Михайлович, все от тебя зависит, поторопи…

Счет шел, в самом прямом смысле, на минуты, будто невидимые часы звонко отщелкивали их, и они летели над паровозами, над вагонами, доверху набитыми смертоносным грузом, над людьми, которые пытались обогнать эти минуты, чтобы остаться живыми, чтобы тела их не разнесло в клочья от жуткого взрыва – вздыбиться под самое небо он мог в любой момент.

Длинные тяжелые рельсы таскали бегом, кувалды вскидывались с такой скоростью, что рябило в глазах, заливаемых едучим потом. Скорей, скорей – и никто не чувствовал ни тяжести, ни усталости, никто не оглядывался на сопки, из-за которых вот-вот могли появиться японцы.

К сопкам между тем быстро приближались две фигурки, на глазах становясь все меньше и меньше, будто растворялись в прозрачном весеннем воздухе. Вот они одновременно достигли плоских макушек, упали и совсем растворились. Гридасов, не выпуская бинокля из рук, всматривался в дорогу и чутким слухом смог различить среди посвистов ветра и стука кувалд, которыми забивали железные костыли, глухо хлопнувшие выстрелы. Значит, японцы на подходе. Он посмотрел вперед и не поверил своим глазам – рельсы лежали, как им и положено лежать, на шпалах, и уходили, не разрываясь, двумя ровными строчками – вперед, к мутному, пыльному горизонту.

К паровозу бежал Иван Михайлович, пытался что-то на бегу крикнуть, но Гридасов, не дожидаясь его, скомандовал:

– Тронулись!

Рекогносцировочный паровоз медленно словно на ощупь заполз на восстановленное полотно и пошел, пошел, набирая ход. Следом за ним тронулся и эшелон, в который запрыгивали на ходу, забрасывая инструмент на блиндированные платформы, солдаты восстановительной команды. На ходу, ухватившись за поручни, заскочил в кабину второго паровоза Иван Михайлович, вздрагивающими от напряжения руками поднял бинокль и увидел – на плоских макушках сопок суетились, передвигались маленькие фигурки, и было их очень много.

– Царство Небесное поручику, – вздохнул машинист и тяжело перекрестился черной от угольной сажи рукой, – совсем молоденький…

– Кто еще с ним пошел? – спросил Иван Михайлович.

– Не знаю, господин подполковник. Похоже, солдатик следом за поручиком бежал, да я толком разглядеть не успел.

«Вот как бывает, – думал Иван Михайлович, – сначала страх, даже ноги трясутся, а следом – храбрость безумная. И все один человек. В других условиях полжизни бы понадобилось… Вот какая она, война». И он опустил бинокль, потому что сопки уже скрылись за краем паровозной кабины.