Дед Якова Сергеевича Черногорина, как гласило семейное предание, был прусским офицером. Судя по всему, очень горячим по характеру и умелым по военному делу: вызвал на дуэль сразу двоих своих обидчиков, и пропорол их шпагой насмерть. Сначала – одного, а затем – другого. Когда остыл от гнева и понял, что натворил, ударился в бега. В первые дни бежал наобум, куда глаза глядят – лишь бы подальше от страшного места. Но затем вспомнил разговоры, которые доводилось ему слышать, и главную суть этих разговоров. Заключалась она в том, что в России опытных офицеров охотно берут на военную службу и очень хорошо за эту службу платят. Дальше бежал уже целенаправленно, имея ясную конечную цель – в далекую и неведомую Россию.

Но сначала добрался до Польши. Там, оголодавший до судорог в животе, и обносившись, словно последний нищий, он забрел в порыве отчаяния, в первое попавшееся ему на пути местечко и у первой же встречной девушки попросил хлеба. Девушка оказалась дочерью местного ксендза. И не иначе, как небесная искра упала между ними и подожгла молодые души безумным пламенем. Не только хлеб и одежду получил беглый прусский офицер, но и любовь, безоглядную, ничего не требующую взамен.

Дальше они побежали уже вдвоем, а в спину их подталкивали проклятия ксендза.

Остановился их бег только в Москве, где пруссаку Карлу и его возлюбленной Барбаре пришлось начинать жизнь с пустого места. На военную службу бывшего офицера не взяли, а ничего иного делать, как маршировать и воевать, он не умел. Пришлось молодым узнать горький привкус русского слова «голод», которое научились они произносить без всякого акцента.

Но однажды увидела Барбара, как ее избранник, пребывая в тоске и унынии, бросает нож в стену – да так ловко, так метко, что маленькие дырки от стального острия складываются в рисунок: будто бы стебель, а на нем – листья. Тогда она выдернула нож из стены, сняла со своих прелестных ножек башмаки, протопавшие от польского местечка до Москвы, отпорола от них подошвы и вытащила потаенное приданое, которое хранила на самый крайний случай – две старинные золотые монеты.

Были куплены на это приданое две лошади, две крытых повозки и большой деревянный щит, разрисованный диковинными цветами. Барбара вставала к этому щиту, раскинув руки, а Карл с десяти шагов метал огромные ножи, которые взблескивали в коротком полете и вонзались совсем рядышком с нежным телом его возлюбленной. Простодушная публика замирала и ахала после каждого броска, а затем кидала в широкополую шляпу денежку, пусть и не очень щедрую, однако на еду и одежду вполне достаточную.

Но Москва – город веселый, цирков здесь имелось в избытке, и соперничать с ними новоявленным артистам, у которых значился в репертуаре лишь один номер, было явно не под силу, особенно, когда наступила русская зима с морозами и снегами. Впрочем, зиму еще перебились в Москве, а по весне две коляски выкатились за городскую окраину и попылили по широкой дороге – большая страна Россия и городов в ней много.

Прошло несколько лет, и уже на многих повозках перебирался от города к городу настоящий цирк. Были в нем гимнасты и фокусники, борцы и жонглеры, даже ученые обезьянки, но гвоздем программы оставалось кидание ножей, которое прекратилось лишь на короткое время, когда животик Барбары округлился, и в скором времени родилась прелестная девушка, нареченная русским именем Варя.

Рожденная в цирке и ничего, кроме цирка, в этом мире не знавшая, Варя в пять лет вышла на арену, а к пятнадцати годам бесстрашно летала под куполом шапито, заставляя сердца зрителей трепетать от восторга. Прошло еще несколько лет, и появился в труппе цирка молодой черногорец Петрич Радович, который наряжался индийским факиром и устраивал огненные потехи: крутил проволоку, на концах которой пылало пламя, прыгал через горящее кольцо и пускал огненные шары – набирал в рот керосина и выплевывал его на пламя свечи. Зазывала, заманивая публику в шапито, кричал о нем так: «Индийский факир Раджа, изрыгающий огонь, как Змей Горыныч, изо рта!»

Похоже, что от этого изобилия огня и растаяло юное сердечко Вари. Родители, конечно, мечтали о другой, более выгодной, партии, но выбору дочери противиться не стали; видно, вспомнили собственную молодость и благословили молодых.

Цирк поехал дальше – по жизни: от города к городу, от ярмарки – к ярмарке.

В положенные сроки Варя подарила родителям внука, а себе – сына, Яшеньку. В пять лет, как и мать, он стал выходить на арену, чтобы помогать фокуснику, но никаким цирковым искусством овладеть не успел по причине простой и горькой – цирк сгорел. Вспыхнул ночью, как свечка, и – дотла. Со всем реквизитом, с шапито, и с выручкой, собранной за долгие гастроли в низовья Волги. Но и это еще не вся беда. Рядом с шапито на площади в уездном городишке стояли несколько лавчонок, и они тоже сгорели в ту злополучную ночь вместе с красным товаром.

Карла потащили к ответу, как виновника пожара. Тогда он распустил труппу, и та разбрелась – каждый сам по себе. А Карл с Барбарой, с дочерью, зятем и внуком остались в городишке, потому как выезжать из него до конца разбирательства владельцу цирка запретили. Но скоро об этом запрете забыли, стало не до разбирательств – вспыхнула, куда страшнее, чем пожар, холера, и пошла косить народ без всякого разбора. Всего лишь нескольких дней хватило, чтобы Варя с Яшенькой оказались одни. Остальных родных погрузили в телегу, уже бездыханных, и отвезли на дальнее кладбище за городом, где и закопали в общей яме.

Неизвестно, что случилось бы с матерью и сынишкой в страшные дни холеры в чужом городе, где они никого не знали и не имели ни копейки, если бы не встретилась им доброй души женщина, которая, услышав от Вари горькую историю, молча взяла за руку Яшеньку и повела его с собой, шагая широким и твердым шагом. А на Варю, которая растерялась и замешкалась, еще и прикрикнула: чего, мол, стоишь, особого приглашения ждешь?! Привела она их на выселки уездного городишка, где имелось всего четыре избы, и в одной из них она жила – солдатская вдова Полина Максимовна. Вот так и спасла их от неминуемой смерти. На выселки никто из городишка не забредал и поэтому холерой здесь никто не заболел. Пережили напасть, а затем, сроднившись с Максимовной, остались здесь на долгое житье. Куры, коза Манька и большой огород помогали не голодать, правда, и работать приходилось с утра до ночи, но работы никто не боялся и не отлынивал от нее – понимали, что на тарелочке с голубой каемочкой кушаний не поднесут.

Документов у них с матерью после пожара никаких не было, но Максимовна вспомнила о знакомом писаре в городской управе, и пошла узнать у него – может ли он помочь? Писарь был слегка пьяным, а так как Максимовна пообещала маленькую денежку за услугу, он и вовсе пришел в радостное расположение духа, и на радостях выписал казенную бумагу, в которой маленький Яков именовался отныне Яковом Сергеевичем Черногориным. Максимовна, вернувшись из управы, сокрушенно винилась перед Варей:

– Я ведь только узнать пошла, а он сразу за перо схватился, почуял, что ему выпивка предвидится… Ну, раз отец черногорец у него, как ты говорила, я ему и фамилью такую сказала, а отчество ему от мужа своего покойного дала, от Сергея, потому что не вспомнила, как Яшиного отца звали… Ты уж, Варя, не обижайся, главное, что у парня бумага есть. А тебе чуть позже документ выправим, вот подождем месяц-другой, я опять в управу наведаюсь…

Но Варе паспорт выправлять не понадобилось. Она умерла в одночасье на огороде, когда полола грядки. Охнула, схватилась за грудь и ткнулась головой в сухую землю, нагретую полуденным солнцем. Видно, прихварывала она и раньше, но скрывала свою болезнь, сколько могла, и путь свой земной завершила так, что никому не помешала.

Остался Яков вдвоем с Максимовной. И солдатская вдова, давшая ему отчество своего мужа, вытащила парнишку, выкормила, и даже смогла запихнуть в гимназию, которую, правда, он закончить не сподобился. Прервал курс обучения, когда на гастроли в уездный городишко приехала бродячая цирковая труппа, и он устроился при ней, поглянувшись хозяину своей расторопностью, продавать билеты. Гастроли закончились, и Яков, попрощавшись с Максимовной, отправился колесить с цирковыми по городам и городишкам.

Дальше жизнь замелькала, как стеклышки в калейдоскопе. На каких только поприщах Яков себя не попробовал, пока не добрался до Москвы и не осел в ней, будучи уже известным в своих кругах антрепренером. Нюх у него проявился со временем, как у доброй охотничьей собаки, и нюхом этим он безошибочно угадывал – что именно должно понравиться публике. Он и славное будущее певички из кафешантана Арины Дыркиной угадал сразу и без раздумий – словно наяву увидел ее славу, полные залы слушателей и, само собой разумеется, не тощие сборы.

Привыкший всегда и во всем надеяться только на одного человека – на самого себя, антрепренера Черногорина, он никогда и никого не допускал к себе в душу, словно держал на расстоянии вытянутой руки, не давая приблизиться, и в задушевных друзьях не нуждался. Люди, чувствуя это, даже не пытались сдружиться с ним, а он по этому поводу нисколько не огорчался. Долгое время и на Арину Дыркину смотрел Яков Сергеевич, как на свое очень выгодное предприятие – не больше. Но сил и стараний для нее не жалел, понимал, что такой яркий и диковинный цветок нуждается в заботливом уходе. А когда цветок полностью вызрел, расцвел и поразил всех своей красотой, Черногорин с испугом начал осознавать, что смотрит на него и любуется им совсем не так, как смотрят и любуются на источник дохода. Окончательно это понял во время гастролей в Иргите, где развернулась давняя, путаная история прошлой жизни Арины и где он готов был защищать ее всеми силами, даже готов был пустить в дело свой плоский браунинг, из которого ни разу в жизни не выстрелил.

Появление Петрова-Мясоедова и их скорый, почти мгновенный роман с Ариной, закончившийся такой же скорой, почти мгновенной свадьбой, – все это, в одно целое слитое, сдернуло последнюю пелену с глаз, и он увидел: судьба, неизвестно за какие заслуги, преподнесла ему встречу с женщиной, о которой можно только мечтать, как о несбыточном подарке. Он же, думавший всегда лишь о самом себе, бездарно проморгал этот подарок, а когда разглядел и оценил, было уже поздно – последние аккорды отзвучали и аплодисменты стихли. Сегодняшнее появление Арины в одежде сестры милосердия, ее шкатулка с драгоценностями, которую она подвинула ему таким легким и беззаботным жестом, добили его… Это какой же счастливый человек, Петров-Мясоедов, если для него без раздумий совершаются такие жертвы?! А вот для него, Черногорина, никто таких жертв не совершит.

Яков Сергеевич шел по Тверской улице, не понимая, куда идет, натыкался на прохожих, бормотал слова извинений и вдруг остановился, упершись в афишную тумбу. Долго стоял возле нее, читая афиши, но смысл написанного на них аршинными буквами, не доходил, только вызревала одна мысль, внезапная, пугающая, и когда она облеклась в слова, Черногорин горьким шепотом выдохнул:

– Не гастролировать нам больше, несравненная…

Он не только предчувствовал, но и твердо знал, что будет именно так.