Ярмарочный комитет занимал в пассаже ровно половину второго этажа. Были здесь рабочие кабинеты для служащих, имелся свой телеграф, электрическое освещение, а в просторном овальном зале, предназначенном для заседаний комитета и для приема особо важных гостей, висела большая картина в богатой резной раме, изображающая открытие ярмарки. Все на этой картине было узнаваемым: и панорама Иргита с синей дугой Быструги, и Ярмарочная площадь, и магазины, и торговые ряды, и над всем этим торжественно развевался трехцветный флаг на высоком, специально устроенном флагштоке, составленном из толстых бревен, выкрашенных охрой.

Вот к этой картине первым делом и подвел Якова Сергеевича Черногорина городской голова Гужеев, он же председатель Ярмарочного комитета. Подвел и, придерживая гостя за локоть, принялся рассказывать:

– Ярмарка считается открытой, как только поднимается флаг. Традиция идет с незапамятных времен, и мы ее строго соблюдаем. Вы это сами скоро сможете увидеть. И еще у нас примета есть: если флаг на восток под ветром вытянется, значит, ярмарка удачной для сибиряков будет, а если на запад, значит, для москвичей и для расейских. Здесь, на картине, как видите, художник сибирякам потрафил. Поверьте, уважаемый, ярмарка для нас сама жизнь: и радость, и праздник, и работа, и служба…

Яков Сергеевич вежливо кивал головой, делая вид, что внимательно слушает Гужеева, а сам в это время думал, пытаясь ответить на один простой вопрос: «Зачем он меня позвал? Что ему нужно?» Ясно пока было лишь одно: уж не затем, конечно, он приглашен в Ярмарочный комитет, чтобы полюбоваться картиной, пусть она даже изображает торжественный момент. И не для того, чтобы слушать пространную речь Гужеева об иргитских традициях. Причина имелась совсем иная. Вот только какая?

А Гужеев между тем, не сбиваясь, словно бодро шагал по ровной дороге, продолжал:

– Сейчас для нашего славного Иргита не лучшие времена наступили. Мы надеялись, что железную дорогу через нас поведут, а вот ошиблись – мимо ее проложили. И оказались мы теперь, как на выселках. Не торопятся к нам большие люди с большими капиталами ехать… Обороты падают, казна городская пустеет…

– Я, конечно, очень сожалею, уважаемый господин Гужеев, да только никак понять не могу – чем же я вам могу быть полезен? Я же не торговец, не промышленник и ничего в таких делах не понимаю, наоборот, мне кажется, что ярмарка ваша процветает. В городе ни пройти, ни проехать – одни телеги… Так чем я могу быть полезен?

Гужеев добродушно покачал головой:

– Какой вы нетерпеливый, Яков Сергеевич, прямо, как пылкий юноша. Ладно, не буду вас больше мучить. Пойдемте, отужинаем, а там и просьбу нашу я вам изложу. Учтите, это не моя просьба, а членов Ярмарочного комитета. Прошу!

И он повел Черногорина через зал в отдельный кабинет, где уже был накрыт богатый стол, за которым сидели три незнакомых Черногорину господина, которые поклонились ему, когда он вошел, и по очереди степенно представились:

– Купец Чистяков Афиноген Иванович.

– Купец Селиванов Алексей Петрович.

– Купец Естифеев Семен Александрович.

«Очень даже интересный концерт-галла!» – весело подумал Черногорин, склоняя голову в уважительном ответном поклоне. Как человек многоопытный и немало повидавший на своем пестром веку, Яков Сергеевич сразу понял, что сегодняшнее приглашение городского головы посетить Ярмарочный комитет – это не из вежливости, не из желания поужинать вместе с антрепренером Арины Бурановой, а нечто совсем иное стояло за неожиданным приглашением, которое к тому же принесли ему в гостиницу весьма поздно, уже после обеда. Поэтому он был настороженным и бдительным, как старый, опытный солдат на посту, но вида не показывал и улыбался всем сразу, усаживаясь за стол, и одновременно, стараясь сделать это незаметно, всех разглядывал. С особым вниманием – Семена Александровича Естифеева. Вот, оказывается, каков он! На вид суровый и неприветливый, глубоко посаженные глазки под белесыми лохматыми бровями так упрятаны, что их разглядеть невозможно, и также невозможно догадаться, о чем он думает, потому что худое, морщинистое лицо непроницаемо и темно, как на иконе старинного письма.

Зато Чистяков и Селиванов вместе с Гужеевым излучали добродушие и гостеприимство, давая советы, какое блюдо лучше всего выбрать, и дружно рекомендовали обязательно отведать стерляжьей ухи – такой ухи, как здесь, в Иргите, нигде нет, даже в самой Первопрестольной.

Яков Сергеевич с советами соглашался, пил замечательную мадеру после длинного тоста Гужеева, радостно чокаясь со всеми, хлебал стерляжью уху и терпеливо ждал – когда же начнется разговор, ради которого он здесь оказался?

Но вот, кажется, и добрались. Естифеев откинул полу сюртука, достал карманные часы, отщелкнул крышку и, глянув на циферблат, покачал головой, словно извещая всех: время-то позднее, пора и о деле речь завести. Гужеев недовольно посмотрел на него, но Естифеев, защелкнув крышку часов, коротко сказал:

– А чего переливать из пустого в порожнее? Выкладывай!

Гужеев старательно вытер рот накрахмаленной салфеткой, осторожно кашлянул в большой свой кулак и заговорил:

– Пригласили мы вас, уважаемый Яков Сергеевич, для того, чтобы передать вам просьбу всего Ярмарочного комитета, большую просьбу, и надеемся, что вы в ней не откажете…

– Если она по моим силам и возможностям, конечно, не откажу, – Черногорин положил вилку на фарфоровую тарелку, и она чуть слышно звякнула в тишине.

– В ваших, в ваших силах и возможностях, Яков Сергеевич, – Гужеев еще раз осторожно кашлянул в кулак и продолжил: – Должен прибыть к нам на ярмарку высокий железнодорожный чин из столицы. Должности его я сейчас назвать не могу, но одно скажу определенно – высокого полета человек. И встретить его, как понимаете, надо по высшему разряду. А теперь суть: господин этот, как нам стало известно, является большим поклонником певицы Арины Бурановой, и даже, когда бывает в отъездах, возит с собой граммофон с ее пластинками, которые и слушать изволят в свободные минуты. Исходя из вышеизложенного, вот и наша просьба: пусть бы спела Арина Васильевна в узком кругу для уважаемого гостя. И, соответственно, знаки внимания ему оказала.

– Что вы имеете в виду под столь расплывчатым выражением – знаки внимания? – быстро спросил Черногорин.

– Ну… – замешкался Гужеев.

– Да чтоб не кочевряжилась, – подал голос Естифеев, который, похоже, сердился на городского голову, говорившего долго и пространно, – и чтобы цацу-недотрогу из себя не строила. А мы уж все возместим, с лихвой. И ей, и тебе на хлеб с маслом хватит! Теперь ясно?

И проявились маленькие глазки из-под нависших бровей, сверкнули сердито и холодно.

«Да-а, Семен Александрович! Крут ты, дедушка! Ради прибылей своих ты и впрямь любого человечка через колено переломишь! И даже не услышишь, как косточки хрустнут. Похоже, нашу несравненную спасать надо… Нашла с кем тягаться!» – думая об этом, Черногорин не переставал улыбаться и старательно делал глуповатый вид, изображая, что не до конца понимает – чего, собственно, желают от него услышать эти уважаемые господа из Ярмарочного комитета?

– Не притворяйся, любезный, что туго до тебя доходит, – худое, темное лицо Естифеева стало еще суровей, – не такой уж ты глупый, как прикидываешься. Называй сумму!

– Сумму, сумму… Сумму, господа, назвать несложно, да только сегодня я этого сделать не могу. У нас здесь еще несколько выступлений, и мы сразу должны уехать. Контракты уже подписаны, и неустойки мне платить совсем не хочется. А когда ваш высокий гость прибудет, вы еще не знаете, и насколько нам задержаться в Иргите придется, неизвестно. Подумать требуется, уважаемые господа.

Господа переглянулись, и Гужеев согласился:

– Хорошо, подумайте, но не больше двух дней.

– Крепко подумай, чтобы не пожалеть! – добавил Естифеев и первым поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен и нет никакого резона произносить еще какие-то ненужные слова.

Попрощались, впрочем, вполне дружественно, со взаимными улыбками.

От пассажа до гостиницы «Коммерческой» – рукой подать, даже не скорым шагом за считаные минуты дойти можно. Но Черногорин это расстояние одолевал очень долго. То и дело останавливался, задумавшись, разводил перед собой руками, затем трогался, словно бы опомнившись, и снова застывал на месте. И была у него на этот тихий ход своя причина. Он хотел появиться перед Ариной уже с готовым ответом на предложение членов Ярмарочного комитета, но ответа у него не было.

«Ладно, не буду пока ей ничего говорить, – решил Черногорин, – утро вечера мудренее. Глядишь, и придумаю, не из таких переплетов выворачивались».

Он бодро поднялся по ступенькам и сразу же, не заходя к себе в номер, отправился к Арине. Но встретила его одна лишь Ласточка, которая потерянно хлопала круглыми своими глазами и бессвязно бормотала, срывая от волнения и без того сиплый голос:

– Уехала она, уехала, Яков Сергеевич… Парня какого-то велела провести… Дед на тройке… Только я их и видела…

– Куда? Куда уехала?!

Ласточка хлебнула воздуха широко раскрытым ртом и громко выкрикнула сквозь слезы:

– За горьким счастьем, сказала, поехала!

– Чертова баба! Убью! Задушу своими руками! – Черногорин упал в кресло, как на корню подрезанный, и вздернул перед собой руки, широко растопыривая длинные пальцы, словно и впрямь душил без всякой жалости несравненную Арину Буранову.