Доктор Кузнечихин пил кофе, щедро подливая в него коньяк, моргал чаще, чем обычно, и веки у него, как всегда, были красными. Ксения Алексеевна заботливо подвигала ему тонко нарезанные кружочки колбасы, галеты, но доктор на них даже не глядел, продолжая прихлебывать свою коньячно-кофейную смесь, на которой, похоже, только и держался в последние дни, когда беспрерывно, после затяжных боев, стали поступать раненые. В последние сутки он почти не выходил из операционной, но сегодня, слава богу, поток раненых иссяк, и появилась возможность хотя бы отдышаться.

Арина сидела рядом с Ксенией Алексеевной, положив на колени руки, и вопросительно смотрела на доктора, а тот, будто не замечая ее взгляда, продолжал хлебать кофе с коньяком и упорно не желал закусывать. Наконец-то, отодвинув чашку на край стола, резко, сердито воскликнул:

– Да не смотрите вы на меня так, Арина Васильевна! А то можно подумать, что я у вас год назад червонец одолжил и до сих пор не вернул! Я же вашего Петрова-Мясоедова, как портной, сшивал – из лоскутов! Все, что можно, сделал! А больше – не могу! Не могу, Арина Васильевна, миленькая вы моя! Мозг человеческий для нынешней медицины – штука еще мало изведанная. А череп у вашего супруга вот, чуть не на палец, порублен. Один ответ – ждите! Молитесь и ждите!

– Матвей Петрович, скажите, а в столице или в Москве есть такие доктора, которые могли бы помочь? – в ожидании ответа Арина даже поднялась со стула.

– Научных светил у нас, как тараканов за печкой! Ксения Алексеевна, будь добра, подай мне чистую чашку.

Доктор Кузнечихин поморгал, глядя на поставленную перед ним чашку, затем налил в нее коньяка, уже без кофе, выпил одним глотком и, подумав, подвел итог:

– Давайте так договоримся, Арина Васильевна. Ждем еще пару недель, а там и решенье принимать будем. Все, голубушки, ступайте, я спать ложусь. Ксения Алексеевна, если тревога какая, будите сразу. Все, все, идите…

Они вышли в узкий длинный коридор, не сговариваясь, направились к выходу, и уже на улице, когда присели на скамейку, Ксения Алексеевна попросила:

– Вы не обижайтесь на него, Арина Васильевна. На самом деле, он очень сильно переживает. И за вас переживает, и за Ивана Михайловича… А недавно знаете, что мне сказал? Никогда бы, говорит, не подумал и не поверил бы никому, что приедет ко мне в госпиталь певица знаменитая и будет за ранеными горшки убирать. Жалеет он вас. Понимаете…

– Я все понимаю, Ксения Алексеевна. Да только как же с Иваном Михайловичем быть?

– Ждать! Вам же ясно сказано – ждать и молиться. А теперь, Арина Васильевна, идите к своим раненым.

И, словно сглаживая свой резкий ответ, Ксения Алексеевна ласково погладила ее по плечу, отвернулась, чтобы скрыть внезапные слезы, и поднялась со скамейки. Не оглядываясь, поднялась на крыльцо, неслышно закрыла за собой широкие двери.

За полтора месяца, которые Арина провела в госпитале, она успела сдружиться с этой немногословной женщиной, суровой, как и ее начальник. Но за этой суровостью, как она теперь хорошо понимала, скрывалась чистая, отзывчивая душа, безмерно уставшая от людских страданий, которые приходилось видеть каждый день. Сама Арина трудилась в госпитале, не требуя для себя никаких поблажек, кроме одной – быть во всякую свободную минуту рядом с Иваном Михайловичем. Научилась делать перевязки, не морщиться и не отводить глаз при виде страшных ран, научилась подавлять рвоту, когда накатывали жуткие запахи, многому научилась за эти дни, сплетенные в одну длинную, бесконечную ленту. И все ей казалось терпимым и вполне сносным, если бы не Иван Михайлович… Ванечка…

Он смотрел на нее потухшими глазами и на лице его, исхудалом и заостренном, не отражалось никаких чувств, будто смотрел и не видел Арины. И самое страшное – молчал. Кроме стонов и тяжкого кряхтенья, когда ему делали перевязки и переворачивали с боку на бок большое тело, он не издавал никаких звуков. Лишь иногда глаза оживали, взблескивали, казалось, что вот сейчас, сейчас, очнется он после долго забытья, вернется из дальних далей в этот мир и скажет, как ребенок, своим первые слова, не важно какие. Но глаза, взблеснув на короткое время, потухали, и взгляд застывал, неподвижно устремленный в потолок.

Шрамы же от сабельных ударов заживали хорошо, в иных местах они уже затянулись розовой младенческой кожицей, и доктор Кузнечихин приказал их больше не бинтовать. Приговаривал:

– Выцарапается. Организм сильный, вон, как заживает, я извиняюсь, как на собаке.

Но Арина догадывалась, что это грубоватое утверждение доктора, скорее всего, адресовано ей. Но, понимая, все равно хваталась за это утверждение, как за соломинку, и каждый новый день встречала с надеждой – может, сегодня Иван Михайлович и очнется?! Однако, проходил один день, другой, третий, а надежда оставалась только надеждой.

Арина поднялась со скамейки и пошла, следом за Ксенией Алексеевной, направляясь в палату, где лежали нижние чины и где ей предстояло сегодня дежурить.

Когда она там появилась, на койках возникло шевеленье, раненые начали подтягивать подушки, набитые соломой, чтобы уложить головы повыше, и даже совсем уж лежачие, кто не мог ни подняться, ни пошевелиться, прятали свою боль и улыбались ей навстречу. Арина до сих пор не могла привыкнуть к этой картине, всякий раз являвшейся перед ней, и всякий раз ей хотелось сделать все возможное и невозможное, чтобы облегчить страдания этим людям, с которыми она почти сроднилась.

– Сестрица!

– Арина Васильевна!

– Водицы бы испить…

– А у меня беда прямо – повязка слезла.

И она подносила кружки с водой, поправляла повязки, выдавала лекарства и, наконец, покончив со всеми неотложными делами, присела на табуретку возле койки молодого солдата Шабунина и не сразу поняла, почему по палате прокатился легкий смешок. Строго спросила:

– По какому поводу веселимся, господа нижние чины? Может, расскажет кто-нибудь?

Общий хохоток только усилился, а на лице у Шабунина вспыхнули красные пятна. Ясно, опять над парнем пошутили. Молоденький Шабунин, простодушный и наивный, как ребенок, влюбился в Арину, едва лишь очухался после операции, когда у него вытащили из обеих ног шесть осколков. Влюбленность эта незамеченной, конечно, не осталась и не подсмеивались над ним только совсем уж тяжелые, которым лишний раз даже пальцами пошевелить больно.

– Давай, давай, Шабуня, не стесняйся, докладывай, как есть, – подзадоривал парня чей-то озорной голос.

– Доставай бумагу, рассказывай, как на духу!

– Ты, главное, не тушуйся, гляди весело, говори бойко!

Арина, ничего не понимая, прикрикнула:

– Да тише вы, разгалделись! Чего они над тобой смеются, Шабунин? Опять обманули?

Шабунин ухватился руками за спинку кровати, подтянулся, чтобы уложить голову повыше и, устроившись, достал бумажный лист из-под подушки, протянул его Арине, дрожащим голосом выговорил:

– На гербовой бумаге, как сказали…

Палата вздрогнула от громового хохота, показалось, что сейчас зазвенят и посыплются из оконных рам стекла. Шабунин растерянно озирался, глядя на безудержно хохочущих раненых, и его большие карие глаза наполнялись, как слезами, горькой обидой – он, кажется, начинал понимать, что его обманули.

На самом деле, так и было. Разыграли доверчивого бедолагу Шабунина. Заметив его влюбленность в сестру милосердия, товарищи по несчастью убедили солдатика, что он не первый, кто очаровывается красотой Арины Васильевны, да только она всем дает отлуп, потому что они бедные. А замуж выйдет, как она сама говорила, и некоторые своими ушами это слышали, только за того, у которого дома, на родине, имеется крепкое, большое хозяйство. Иные сразу же заливать стали: и коней несчитано, и мельниц по пять штук на каждой речке стоит, и дома имеются каменные, и хлеба в амбарах – невпроворот, а только Арина Васильевна краснобаев этих сразу же и подсекла: на слово, говорит, никому не поверю, кто бумагу предъявит, обязательно гербовую, тому и руку подам. Шабунин сразу же отписал домой, в богатое алтайское село Шелаболиха, что нужна ему на гербовой бумаге полная опись хозяйства: пасека, дом крестовый, семь коней, десять коров, а еще пахотная земля и сенокосные угодья…

Теперь Арина держала эту гербовую бумагу в руках, палата стонала от хохота, а Шабунин с головой закрылся одеялом, и даже лица своего показывать не хотел.

Смех и грех.

Жаль было Арине молоденького солдатика, она рассердилась и даже с табуретки поднялась, собираясь строго отчитать шутников, но не успела: в дверь просунулся санитар и сообщил:

– Там какой-то офицер спрашивает, на крыльце стоит. Срочно, говорит, времени у него в обрез.

Она поспешила из палаты, которая, не утихая, продолжала веселиться.

На крыльце ее ждал сотник Николай Григорьевич Дуга. Возмужавший, даже чуточку постаревший, без румянца, который раньше пробивался и через темную бородку, он стоял на нижней ступеньке, смотрел на нее снизу вверх и руки его нервно мяли околыш фуражки.

– Николай Григорьевич! Какими судьбами?! – она спорхнула с крыльца, обняла его и расцеловала, как родного.

– Да я здесь по служебным делам, Арина Васильевна. Вот и решил заглянуть, посмотреть на вас.

– Что же мы на крыльце стоим?! Пойдем, я хоть чаем тебя напою!

– Не могу, Арина Васильевна, времени у меня совсем нет, скоро на станции должен быть, я и коляску даже не отпустил, вон – дожидается. Как вы здесь?

– Как видишь, Николай Григорьевич, теперь я сестра милосердия, а супруг мой, Иван Михайлович, в этом лазарете находится, на излечении.

– Мне про вас полковник Голутвин сказал, в газете прочитал, что сюда приехали.

– Как он? Живой-здоровый?

– Нет, не живой… Погиб. А про вас вспоминал…

– Господи, – вздохнула и опечалилась Арина, – сколько горя…

– Ну, прощайте, Арина Васильевна, опаздывать я никак не могу. Приятно было свидеться…

И слов-то сказали всего-ничего, и слова-то сказаны были самые простые, обыденные, и времени не имелось для долгого разговора, а души словно омыло святой водой, и мир предстал перед усталыми глазами по-прежнему светлым и обещающим надежду.

Несколько раз обернулся Николай из коляски и видел, что Арина по-прежнему стоит на крыльце, не шелохнувшись, и смотрит ему вослед.

Доведется ли еще раз свидеться?

«Вернусь домой, – подумал вдруг Николай, – сразу женюсь на Алене, и ребятишек нарожаем, косой десяток». И мысль эта, неожиданно пришедшая к нему, не показалась странной, более того она была простой и естественной, ведь он знал, что в родной станице, в родном доме ждет его будущая жена, чья горячая молитва хранила его до сих пор во всех переделках. Значит, и в будущем сохранит.

Назад он больше не оглядывался и не видел, что Арина медленно, истово перекрестила его и лишь после этого стронулась с места.

Прежде, чем пройти в палату, из которой все еще доносился смех, она решила заглянуть к Ивану Михайловичу. Подошла к кровати, наклонилась над ним, и у нее подсеклись колени. Ванечка… Он смотрел на нее осмысленным взглядом, губы напряженно шевелились, вот приоткрылись с усилием, и прерывисто прозвучал глухой, хриплый голос:

– А-ри-на…