Глава четвертая – 3 – Несравненная

Теперь Петров-Мясоедов и Арина снова стояли друг против друга, оказавшись волею судьбы в Ярмарочном комитете славного города Иргита, в окружении узкого круга лиц, которые взирали на них с немалым удивлением. Ну, кто бы мог подумать, что певичка знакома с высоким петербургским чином! Весь хитроумный план, сложенный с большими усилиями и стоивший немалых денег, начинал трещать, как плохо сшитый мешок, в который положили слишком много груза.

Но отступать было уже поздно.

Гужеев, по-молодецки приосанившись, пригласил всех к столу и приказал официантам подать шампанское. Лихо поднял тонконогий фужер и, глянув на весело скачущие пузырьки, обратился к присутствующим с короткой речью:

– Уважаемые господа! Сегодня в жизни нашего богоспасаемого Иргита случилось большое событие. Мы встречаем дорогого гостя – Ивана Михайловича Петрова-Мясоедова и искренне надеемся, что пребывание его у нас оставит самые лучшие воспоминания. Также мы рады приветствовать и другую гостью нашего города – несравненную певицу Арину Буранову, которая за короткий срок успела всех нас покорить своим высоким искусством. А сейчас позвольте представить нашим гостям моих соратников по трудам, именитых граждан Иргита Афиногена Ивановича Чистякова, Алексея Петровича Селиванова и Семена Александровича Естифеева. Теперь предлагаю тост – за здоровье дорогих гостей и всех присутствующих!

Арина, пригубив шампанского, поставила фужер на стол и осторожно, чуть повернув голову, взглянула на Естифеева. Старик хмурился, упрятав под лохматыми бровями маленькие глазки, шампанского даже не пробовал, а морщинистая рука, лежавшая на столе, была сжата в крепкий кулак, словно он кому-то грозил. Этот кулак больше всего разозлил Арину, показалось, что именно ей грозит Естифеев. «Ну, уж нет, Семен Александрович, – подумала она с бесшабашной отчаянностью, – не напугаешь! Нынче я смелая, как никогда! Теперь ты меня бойся!» Она подняла фужер и с милой улыбкой обратилась к Гужееву:

– Если мне будет позволено произнести тост…

– Конечно, конечно, Арина Васильевна! Просим! – воскликнул Гужеев, и даже руки радушно вздернул, подтверждая свое разрешение.

– Спасибо, – поблагодарила его Арина легким поклоном, – я очень уважаю и ценю гостеприимство, которое мне было оказано в Иргите, но тост я все-таки хотела бы предложить за прекрасного человека, рядом с которым мы сейчас находимся. Это – Иван Михайлович Петров-Мясоедов. Я имела счастье познакомиться с ним два года назад, и все это время имела возможность восхищаться его благородством и целеустремленностью…

Черногорин выпрямился и насторожился, как цепной пес, почуявший неладное в охраняемой им ограде. Уж он-то прекрасно знал, что вкрадчиво-льстивый сейчас голос Арины и непривычное для нее красноречие могут обернуться в любой момент полной непредсказуемостью – такое коленце выкинет, что все горшки – вдребезги!

Удивлялся, конечно, и Петров-Мясоедов, но вида не подавал, уважительно слушал, чуть склонив седую голову, и лишь глаза весело поблескивали, как бы говоря, что он все понимает, и словам, которые произносит Арина, не верит.

Зато, похоже, верили все члены Ярмарочного комитета, и тост Арины закончился одобрительными возгласами и дружным звоном фужеров.

В это время за плечом Гужеева возник его секретарь, коротко о чем-то шепнул на ухо, и городской голова, как и подобает радушному и хлебосольному хозяину, который радуется, что может принять дорогих гостей на широкую ногу, сообщил:

– Сейчас прошу всех проследовать для дальнейшего продолжения нашего чудесного вечера. Экипажи поданы и стоят возле крыльца.

Через несколько минут кавалькада из восьми колясок, в каждую из которых была запряжена рысистая тройка, откатилась от пассажа, выбралась за город и помчалась в сторону горы Пушистой. Черногорин хотел, чтобы Арина села с ним в одну коляску, но ничего не получилось: даже не слушая своего антрепренера, она подала руку Петрову-Мясоедову. Вдвоем с ним, рядышком, они и отбыли. Черногорину нашлось место в последней коляске, в которой он и поехал в полном одиночестве, если не считать извозчика. Ехал и ругался. Было ему предельно ясно, что Арина, как норовистая лошадь, закусила удила, и теперь можно обреченно готовиться к самой худшей развязке, гораздо худшей, чем в байке, рассказанной недавно Благининым.

Сама же Арина, излучая, казалось бы, неподдельную радость, весело рассказывала Петрову-Мясоедову о том, как она чудесно добралась до Иргита на пароходе «Кормилец», какая на ярмарке милая публика и как ей здесь все безумно нравится…

Петров-Мясоедов терпеливо и молча слушал, согласно кивая седой головой, и вдруг неожиданно перебил:

– Простите великодушно, Арина Васильевна, может быть, я чего-то не понимаю, но у меня такое ощущение, что оказался на спектакле, в котором играют очень плохие актеры. Будьте так любезны, объясните мне, неразумному, – что это все значит? И ваша якобы благосклонность ко мне, и эта поездка, и ваш тост… Объяснитесь!

Арина сбилась с веселой болтливости, тихо ответила:

– Наберитесь терпения, Иван Михайлович, скоро все станет ясным и понятным.

– Ну что же, – согласился Петров-Мясоедов, – я подожду. Мне, как говорится, спешить некуда. И, если позволите, я хотел бы все-таки оправдаться за тот скандал, который учинили две набитых дуры. Никакого злого умысла у меня не было, я виноват лишь в том, что отошел, будь я рядом, ничего бы не произошло…

– Не надо, Иван Михайлович, – остановила его Арина, – не надо оправдываться. Что было, то было и давно быльем поросло. Давайте лучше помолчим, да на реку полюбуемся. Смотрите – какая красота!

Петров-Мясоедов послушно повернул голову и, прищурясь от закатного солнца, стал смотреть на синюю излучину Быструги, помеченную розовыми полосами.

Больше они не разговаривали и до подножия горы Пушистой доехали молча.

Здесь уже все было готово: из железных чаш на столбах выскакивали языки пламени, отпугивая наползающие сумерки, на столах, застеленных скатертями, теснились тарелки и тарелочки с закусками и кушаньями, стояли, как солдаты на плацу, винные бутылки, поблескивая в неверном свете узкими горлышками и яркими этикетками; возле столов возвышались, неподвижные, как истуканы, официанты, и через левую руку у них были переброшены широкие платяные салфетки. Благинин и Сухов уже сидели на эстраде, настраивая гитары, а Ласточка, привалившись могучим плечом к столбу навеса, не выпускала из рук картонной коробки.

Все это Арина увидела сразу, бросив лишь один быстрый взгляд, и, увидев, почувствовала, как защемило сердце. Стало предельно ясно, что теперь уже невозможно отказаться от задуманного и следует отбросить любые сомнения. Хотя сомнений у нее, пожалуй, и не было, а сердце щемило из-за простой боязни – вдруг что-то случится такое, чего она не смогла предусмотреть. Но тут же себя и пресекла: «Случится, значит, случится. Раньше смерти не помирай!»

И легко словно была невесомой впорхнула на дощатую эстраду, на которой явственно чувствовался запах сухого, свежеструганого дерева. И этот простой запах, деревенский, домашний, уютный, будто придал ей сил и решимости. Она прошлась по эстраде, словно пробуя надежность досок, повернулась к Благинину и Сухову, кивнула им, едва заметно, давая знак, и когда они тронули гитарные струны, запела. Арина специально так сделала, не желая говорить перед своим выступлением, боялась, что раньше времени вырвется затаенное слово, и тогда уже не сможет сдержать себя. А в песне она была спокойнее и уверенней. И пела, на удивление, в полный голос, свободно, будто летела. Сегодня она не смотрела на своих немногочисленных зрителей, казалось, что совершенно забыла про них, а поет лишь для самой себя, как пелось ей в далеком детстве, когда мир возле крыльца родного дома распахивался до бесконечности. Устремив взгляд вверх, туда, где истаивали последние тусклые отблески заката и склон неба наливался фиолетовым отсветом, увидела вдруг ярко вспыхнувшую звездочку, которая сначала лишь мигала, словно разгораясь, а затем окрепла и стала светить ровно, уверенно.

«Свети, родная, свети, – попросила Арина, пережидая после очередной песни хлопки своих зрителей, на которых старалась по-прежнему не смотреть, – помогай, моя хорошая, помогай!»

Перевела дух и заговорила, продолжая смотреть на звездочку:

– А сейчас я спою вам, господа, очень грустную песню, грустную потому, что в ней рассказывается о судьбе моего отца…

Гитары повели мелодию «Когда на Сибири займется заря», и Арина, опустив взгляд, посмотрела на Естифеева. Его лицо и даже седая борода казались в отблеске пламени красными. Старик, видимо, что-то почувствовал, руки, сложенные на груди, опустил на колени, зашевелился на скамейке, словно желал усесться удобней, но усесться никак не мог – ерзал.

– Кандалы грустно стонут в тумане… – последние слова вырвались из нее, как негромкий и безнадежный крик.

Она низко поклонилась, спустилась с эстрады, подошла к столу и весело попросила официанта:

– Вина мне, братец, не поскупись! – Повернулась и еще веселее крикнула: – Антракт, господа!

Господа поднялись со своих мест, тоже прошли к столам, степенно расселись. Теперь уже всем без исключения стало ясно: происходит нечто такое, чего не ожидали. Лишь один Черногорин не удивлялся, и молча, про себя, ругался черными словами, но сделать уже ничего не мог – несравненная, закусив удила, неслась напролом, и остановить ее сейчас было невозможно.

Арину била мелкая дрожь. Рука, в которой она держала высокий бокал, вздрагивала, и вино расплескивалось. Тогда она отпила из него и простодушно призналась:

– Я очень волнуюсь, вы уж простите меня великодушно… Долго думала – чем же удивить мне такую высокопочтенную публику? И решила я вам рассказать, уважаемые, одну печальную историю, которая связана с последней песней. А начиналась эта история очень просто: жила в городе Иргите маленькая девчушка со своими родителями. Славная была, хорошая девочка, песенки любила петь, на одной ножке прыгать…

Арина взглянула на узкую дорогу, едва различимую в колеблющемся свете, увидела там стоявшие коляски, скучающих извозчиков, собравшихся в кучку, и безмолвно позвала: «Николай Григорьевич, поторопись, миленький, не опоздай!»