Алпатов сидел и скучал в своей лавке. Покупателей не было. Зашли почти за целый день всего лишь несколько праздных ротозеев – поглазеть, да и те ушли, не оставив ни одной копейки. Невесело. Пора и закрываться. Все равно сегодня никакой выручки ожидать не следует, хоть сиди, хоть не сиди. «Пойду-ка я, поужинаю, да лягу пораньше, высплюсь нынче вволю», – подумав так, он быстренько убрал товары с прилавка, закрыл чуланчик, а затем, выбравшись на улицу, заложил поперек двери широкую железную пластину, запихнул ее конец в толстый пробой, и запер на три оборота большой висячий замок – надежно, даже на вид, чтобы никакой лихой человек не позарился и уж тем более не взломал.

Пристроив тяжелый ключ в карман, Алпатов неторопливо, как он всегда и все делал, огляделся. Народу стало поменьше, горластые парни, торговавшие игрушками, исчезли, видно, все распродали, и без их зазывных голосов было непривычно тихо. «Вот ведь как получается, поорали-то всего-ничего, меньше недели, а уже привычно стало, теперь нету их, и как будто петухи не кукарекают… Эх, человек, человек, ко всему-то он привыкает!»

Хотя, если сказать честно, сам Алпатов к сегодняшнему своему положению привыкнуть никак не мог. Не покидало его ощущение, что живет он в последнее время с ожиданием, что его вот-вот ударят сзади по голове. С этим ощущением вставал по утрам, проживал день, и даже во сне оно его не покидало – словно под невидимым топором пребывал. И ничего поделать не мог, будто руки связаны. А когда подумал, что в своем родном дому придется ему снова увидеть Филиппа Травкина и его волчью улыбку – стало совсем невесело, и он даже шаги замедлил, словно желал оттянуть время.

Но первым, кого увидел он, подойдя к дому, был не Филипп Травкин, а совсем иной человек, которого он забоялся намного больше, чем бывшего приказчика. На козлах легкой кошевки, нетерпеливо перебирая вожжи, сидел естифеевский работник Анисим и сторожил его еще издали цепким охотничьим взглядом – от такого не убежишь и не скроешься. Алпатов от неожиданности даже остановился.

– Тихо нынче ходить стал, Арсений Кондратьич, – не поздоровавшись, укорил его Анисим, – я уже и возле лавки побывать успел, гляжу – закрыта. Сюда приехал – тебя и здесь нет. Сную, как челнок. Полезай быстренько – хозяин велел в сей момент доставить.

Ноги у Алпатова налились тяжестью. Понимал, что не убежать, понимал и другое – ничего хорошего от Естифеева ждать ему не следует. И обреченно полез в коляску, задышал тяжело и надсадно, будто забирался на высокую гору. Анисим, не дожидаясь, когда он усядется, понужнул лошадь, и Алпатов плюхнулся на сиденье. Раскачивался на быстром ходу из стороны в сторону, поглядывал на широкую спину Анисима и тоскливо тянул одну-единственную мысль, которая билась в голове словно живчик: и за какие грехи жизнь так наказывает?!

Вот и огромный дом Естифеева. Широкие ворота наглухо закрыты. Но как только коляска к ним подкатила, они сразу же распахнулись на обе половины, и увиделось, что на крыльце, на верхней ступеньке, стоит хозяин, и смотрит острыми глазками на лопоухого щенка, который переваливается на травке с боку на бок, показывая розовое брюшко. Алпатов вылез из коляски, подошел на негнущихся ногах к крыльцу, поздоровался. Ответа не услышал, потому что хозяин продолжал смотреть на щенка, а гостя своего словно и не видел.

Ничего хорошего такой прием не обещал. Алпатов топтался, переступая с ноги на ногу, задирал вверх голову, будто хотел сообщить, что вот я, здесь, прибыл, как велено было, но на него даже и взгляда не кинули. Наконец, Естифеев пошевелился, развернулся, направляясь в дом, и рукой слегка махнул, давая знак – ступай за мной.

Алпатов пошел.

В маленькой комнатке, где стояли лишь один стол и стул, Естифеев, не присаживаясь, наконец-то заговорил:

– Чего же ты, дружок, про гостя своего не рассказываешь? Кто таков, откуда явился, как на житье у тебя в дому устроился? За плату или так – по гостеприимству?

Маленькие глазки будто насквозь просверливали. И Алпатов, всегда боявшийся их, всегда вздрагивавший, когда они сверлили его, не смог и в этот раз перебороть нутряного страха, пересекавшего ему дыхание – раскололся словно перезревший и тонкокорый арбуз, до самого нутра. Все выложил как на духу. Естифеев выслушал его молча, не прервав ни одним словом, и также молча вышел из комнатки, плотно прикрыв за собой тяжелую дверь. И уже из-за двери донесся до Алпатова железный звяк запираемого засова и спокойный голос:

– Ты посиди пока тут, чтобы под ногами не путаться. Только кричать не вздумай – все равно никто не услышит.

Крепкие, степенные шаги медленно удалились, стихли. Алпатов обессилено присел на стул и слег на столешнице, будто ему переломили поясницу. Дожился… Как в тюрьму посадили. И пожаловаться некому.