На следующий день Петров-Мясоедов уехал, и Арина, проводив его на станции, возвращалась вместе с Ласточкой в Иргит. Стоял полдень, только что прошел теплый, короткий дождь, и солнце, выскочив из-за нечаянно наплывшей на него тучки, светило ярко и весело. Лиходей, получив строгое приказание, тройку свою в бешеном беге не разгонял, не вскрикивал и не свистел, ехал степенно и важно, будто вез стеклянную посуду. Пыль, прибитая дождиком, из-под колес не поднималась, дышалось на полную грудь, и на душе царила такая благость, такой сладкий покой охватывал, что Арина старалась даже не шевелиться, боялась, чтобы резким движением не потревожить эти чувства, столь для нее непривычные. «Может, за ухо себя ущипнуть, может, чудится, – думала она, – вот проснусь, а вместо тройки, как в сказке, тыква гнилая… Да что же я – все о печальном! Радуйся, голубушка, радуйся, сказал же Иван Михайлович, что жизнь у нас длинная будет и счастливая… Неужели будет? Да будет, Аринушка, будет, ты только сама поверь и все будет. Все!»

Она склонила голову на широкое плечо Ласточки и тихонько, едва слышно, запела, без слов, и даже не заметила, когда уснула – безмятежно уснула, крепко, как уже давным-давно не спала.

А пробудилась только в Иргите, когда уже подъезжали к «Коммерческой», где на крыльце, поджидая их, степенно прохаживался Черногорин, помахивая легкой тросточкой, которую купил утром в пассаже и с которой, похоже, еще не наигрался. Увидев тройку Лиходея, он быстро и ловко сбежал по ступенькам и замер, уткнув тросточку в булыжник, словно хотел упереться на нее, чтобы не упасть. Вид его, перегнувшегося и опирающегося на тросточку, был столь потешен, что Арина рассмеялась, а Ласточка, прикрыв рот широким рукавом кофты, отвернулась.

– И чем же я вас так рассмешил, милые дамы? – Не разгибаясь, вкрадчивым голосом поинтересовался Черногорин. – Может быть, тем, что беспокоюсь о вас и бегаю по крыльцу в ожидании словно ретивый любовник? Хороши, очень хороши, даже милы, я бы сказал, мои очаровательные дурочки! А пораньше приехать не могли?! Не могли, спрашиваю?! Где вас черти таскают?!

– Яков Сергеевич, дождик мы пережидали, – миролюбиво ответила ему Арина, – просто дождик пережидали, и никаких неприятностей за дорогу не случилось. А что задержались маленько – прости уж нас, грешных…

Миролюбивый и даже слегка покаянный тон голоса Арины обезоружил сердитого Черногорина, и он замолчал. Разогнулся, ловко взмахнул тросточкой, крутнул ее, как заправский франт, и первым, не оглядываясь, пошел в гостиницу, но, открыв дверь, сделал вид, что запоздало вспомнил о дамах, и пропустил их вперед. Впрочем, сердитый пыл его на этот раз развеялся быстро, и в номере у Арины, когда они уже остались вдвоем, он заговорил спокойно и негромко:

– Как я понимаю, объяснение состоялось, и ответ ты дала. Когда будет свадьба?

– Яков Сергеевич, родненький, ответа я никакого не дала, и сроков свадьбы пока не назначено. Но скажу тебе честно – похоже, я влюбилась, и крепко… Ты знаешь, ты все знаешь, Яков, ты же умный человек, и поймешь… Я, как будто ребенок, под защитой, нет, пожалуй, неверно говорю…

– Не надо, Арина, не надо, ничего не говори. Главное, чтобы тебе было хорошо, а все остальное не имеет абсолютно никакого значения. Лишь бы тебе было хорошо. Тогда и мне будет радостно. Хоть я антрепренер и шулер, как утверждает несравненная Арина Буранова, но у меня тоже душа есть. Живая, между прочим, душа и очень даже нежная…

– Ладно тебе, Яков, не насмешничай…

– Полностью с тобой согласен. Давай я Ласточку позову, и мы чайку попьем, по-домашнему. Хорошего чайку!

Чай пили втроем, потому что Благинин с Суховым отказались. Они, оказывается, все еще спали, и подниматься, ленивые, не пожелали, даже ради чая.

– И как у них бока не отвалятся, – удивлялась Ласточка, – со вчерашнего вечера дрыхнут! Еще и шумят, что я их разбудила.

– Пусть спят, – милостиво разрешил Черногорин, – сон – это главное лекарство от всех болезней. Не зря же написал поэт Лермонтов – я б желал забыться и заснуть… Как там дальше? Я позабыл…

Но вспомнить, какие еще строки поэт Лермонтов написал в своем стихотворении, Яков Сергеевич не успел – в дверь негромко, но настойчиво постучали.

– Кого опять нелегкая принесла?! – возмутилась Ласточка. – Даже чаю хлебнуть не дадут, тащатся и тащатся, будто здесь медом намазано!

Притащился, как оказалось, Филипп Травкин со странной поклажей – через плечо у него перекинут был большой холщовый узел. Он легко его сбросил на пол, и узел упал почти беззвучно.

– Здравствуйте всем! Извиняйте, что без приглашения, так получается, что дело гонит неотложное, – Филипп весело огляделся и попросил: – Будьте ласковы, чайку плесните, у меня все горло пересохло, пока до гостиницы с этим грузом добрался. Весом не тяжелый, а тащить неудобно…

– И какое ты богатство в этом мешке несешь? – со смехом спросила его Арина – очень уж не подходил несуразный холщовый узел к франтовато одетому Филиппу Травкину.

– Да я и не знаю толком, какое там богатство, не заглядывал. Похоже, что тряпки какие-то… У Алпатова на постое мужик стоял, портной или скорняк, толком даже не знаю, и пришлось этому мужику по срочной надобности домой в деревню отъехать, а узел позабыли в суматохе… Вот я и прихватил, чтобы не потерялся. Глянем сейчас…

Филипп быстро и сноровисто распутал завязки на холщовом узле, распахнул его и вытащил аккуратно перемотанные чистыми тряпочками ослепительно белые кружева – даже в ярко освещенном номере, на свету, они поражали чистотой и нежностью, как первый и только что выпавший снег. А неповторимая вязь витиеватых узоров просто-напросто завораживала глаз. Арина выпорхнула из-за стола, выхватила кружева из рук Филиппа и кинулась к зеркалу. Прикладывала их себе на грудь, на плечи и лицо ее, обрамленное чистым и несказанно белым светом, словно озарялось.

– Филя, я их все себе заберу. Как хозяину деньги отдать? Подожди, подожди, на постое, говоришь, у Алпатова? А у него жена… глаз еще…

– Она самая, с бельмом. И трое девок у них. А как деньги отдать? Вот сейчас чайку попью и расскажу, как деньги отдать…

Пока Филипп пил чай, Арина все примеряла кружева, сначала на себя, а затем на Ласточку, накрывая ее широкие и могучие плечи кусками белого света. Ласточка только шумно, по-коровьи вздыхала, не в силах выразить свой восторг словами. Один лишь Черногорин на кружева даже не глянул, он смотрел на Филиппа, торопливо пившего чай, и чем дольше смотрел, тем тревожней становилось его лицо, он, видимо, сразу догадался, что неожиданный гость появился здесь совсем не для того, чтобы почаевничать и показать кружева. Совсем иная причина привела его в гостиничный номер.

Какая?

Черногорин терпеливо ждал. А Филипп, словно не замечая его вопросительного взгляда, хлебал чай. И продолжалось это до тех пор, пока Черногорин не отодвинул от него чашку:

– Передохни маленько. Говори…

– Умный вы все-таки человек, Яков Сергеевич, я и в прошлый раз говорил, что на аршин под землю видите. Ладно, в кошки-мышки играть не буду. Вы только не пугайтесь, мне главное, чтобы вы не напугались… Алпатов куда-то исчез. Как сквозь землю провалился.

– Это, который у Естифеева в пристяжных? – уточнил Черногорин.

– Он самый. Исчез бесследно, старуха ревет благим матом, ничего не знает. А я тихонько поспрашивал у соседей, мне и сказали – видели, как подъезжал к алпатовскому дому Анисим, работник естифеевский, и будто бы посадил он Алпатова в свою коляску и увез. Я говорю старухе – иди к Естифееву, спрашивай. Пошла. Вернулась ни с чем. Не видел я, сказал Семен Александрович, твоего мужа, бабка, и ступай ты отсюда с миром. И выпроводил.

– И что следует? – спросил Черногорин.

– А следует, Яков Сергеевич, простая штука, даже голову ломать не требуется. Почуял Естифеев, что жареным запахло, и бедного Алпатова где-то спрятал, чтобы тот случайно не проговорился, когда его спрашивать станут о темных делишках. И вам бы не мешало отъехать куда-нибудь на время.

– А нас о чем спрашивать будут?

– Да откуда ж мне ведомо, Яков Сергеевич?! Я в чужую голову влезать не умею. Но знаю верно – отъехать бы вам из Иргита на денек-другой, на всякий случай. А я бы за это время все и разузнал. Я и место вам подыскал – в Колыбельку. Заодно и с кружевами договоритесь. Хозяин-то их из Колыбельки. И казаки там рядом стоят… Может, и лишним такое дело будет, да оберечься никогда не мешает.

– Как же мы отъедем, – вмешалась Арина, – у нас на закрытие ярмарки еще выступление в пассаже.

– Если быть умными, – раздумчиво заговорил Черногорин, – следует нам сейчас вещички собрать и отбыть отсюда первым же поездом.

– А как же выступление? – удивилась Арина.

– Да и черт с ним, с выступлением! Я же говорю – собрать вещички и – ту-ту!

– Нет, Яков Сергеевич, уезжать нам никак не следует, да я и не поеду!

– Вот и говорю – если бы умными были… Но этим ценным талантом, Арина Васильевна, нас, увы, обнесли. Придется смириться. Решаем следующим образом: выступление у нас в воскресенье, значит, приезжаем сюда под вечер, выступаем, а утречком, как рассветет, сразу на станцию. До воскресенья поживем в этой деревне… как она называется?

– Колыбелька, – подсказал Филипп.

– Значит, поживем в Колыбельке, на кружева полюбуемся.

Арина попыталась что-то сказать, но Черногорин так сурово взглянул на нее, что она благоразумно промолчала.