Гуляевский петух был красавцем. Голову всегда держал гордо – по-царски. Алый гребень, побитый во многих драках, свисал чуть набок словно заломленная шапка ухаря-молодца, шаг медленный, величавый. Выступал он вдоль забора, строжился на кур, которые копошились в земле, и круглый глаз его горел готовностью вступить в бой со всяким, кто насмелится нарушить его хозяйские границы. Но таковых смельчаков в окрестностях не находилось, и поэтому гуляевский петух, привыкший верховодить, был немало ошарашен, когда явилось перед ним среди белого дня необыкновенное зрелище. До того необыкновенное, что он поднял одну ногу, да так и замер, не зная, что ему предпринять: то ли в бой кинуться, то ли бежать прочь сломя голову?

Зрелище и впрямь было презанятное для Колыбельки, пожалуй, и невиданное с первого дня ее основания. По деревенской улице, густо заросшей по краям молодой крапивой и еще не заматеревшими лопухами, двигалась внушительная процессия: впереди, в парадном мундире и с такой же гордой посадкой головы, как у гуляевского петуха, шел полковник Голутвин, рядом с ним, под ручку, королевой вышагивала Арина Буранова, следом, также при полном параде, как и командир, шествовали братья Морозовы, а уж за ними, в конном строю, не меньше, как с десяток казаков под командой сотника Дуги.

Бабы, раздираемые любопытством, сначала лезли в окна, едва не выламывая рамы вместе со стеклами, затем накидывали платки и стремглав, как на пожар, выскакивали на улицу, забыв закрыть двери и калитки. Следом за ними, не торопясь, выходили мужики, хмыкали, поглядывая на шествие, терпеливо ждали: чем эта катавасия закончится?

Ждал, так и не приняв верного решения, и боевой петух, продолжая стоять на одной ноге.

Голутвин и Арина подошли к воротам гуляевского дома, вошли в ограду и остановились – дальше, без приглашения хозяев, идти было неудобно. Но хозяев на крыльце даже и не маячило, хотя через неплотно закрытые занавески видно было, что в доме совершается стремительное движение.

Метался по дому Поликарп Андреевич. Шепотом, боясь выпустить на волю возмущенный свой голос, ругался, на чем свет стоит, и грозился всех домашних выпороть без разбора, а «чертовку бельмастую» порешить до смерти. Кто, как не она, потакала девкам, не зря ведь с вечера еще шушукались, мокрохвостки! Разговоры, разговоры, вокруг да около, с ужимками бабьими, а он, старый дурак, и уши развесил! А теперь – нате вам! Сваты на пороге, да не деревенская баба-брехунья, у которой язык, как помело, а люди чужие, важные, таким и на порог-то показать… Слов не хватало Поликарпу Андреевичу, чтобы высказать все, что кипело у него на душе, потому он и ругался по-черному, благо, что для этого занятия особого краснобайства не требовалось.

– Поликарп Андреевич, ты постой маленько, я тебе рубашку под пояском заправлю, – голос у Марьи Ивановны, как медовый пряник, одна сладость, но и сквозь эту сладость острая спица торчит: – А мотню свою ты уж сам застегни, мне-то несподручно нагибаться…

Вот до чего довели, лахудры! Ширинку на штанах Поликарп Андреевич застегивал уже на ходу, потому что Марья Ивановна, поправляя ему рубаху под пояском, легонько, но настойчиво подпихивала к порогу. А там – двери открыты. Вышагнул, глядь, а в сенях двери тоже нараспашку. Вот оно и крыльцо. Не назад же бежать!

Увидев вышедших из дома хозяев, Голутвин с Ариной сдвинулись с места и пошли по примятой траве, возле крыльца остановились, поклонились, и некуда было деваться Поликарпу Андреевичу, пришлось приглашать гостей в дом.

Вошли, чинно расселись, братья Морозовы стоять остались, слегка прижались друг к другу плечами – попробуй их, сковырни. Поликарп Андреевич повел на них сердитыми глазами, и глаза его, будто чистой водой промыло. А ребята-то – ничего, ладные…

Арина, будто тем только и занималась всю жизнь, что свахой на хлеб зарабатывала, разговор повела издалека, аж с кружев его начала: и какие они красивые, и как ей понравились, и что в Москву вернется, обязательно их носить будет, и мастериц, которые эти кружева связали, добрым словом еще не раз вспомнит… Голутвин вытирал потный лоб большим платком и старался скрыть широкую улыбку, не сходившую с его обычно сурового лица. Очень уж ему все нравилось: и само сватовство, и бравые братья Морозовы, и, чего уж таиться, и сваха тоже нравилась. Арина между тем добралась до красного товара и до купцов, которые желали бы на этот красный товар поглядеть…

Дальше уже Марья Ивановна держала ответное слово, потому что Поликарп Андреевич растерянно молчал, да изредка поглядывал на братьев, и поглядки эти становились все менее сердитыми. А Марья Ивановна, соблюдая обычай, твердила, что рано товар показывать, лета еще не вышли, да подождать бы следовало…

Наконец-то Елену с Клавдией позвали, они вышли и встали напротив братьев Морозовых, смущенные до жгучего румянца, но глаза поблескивали.

И по новому кругу пошли длинные разговоры, без которых ни одно сватовство обойтись не может, как не может обойтись без чарки ни одна добрая гулянка.

А напротив, через улицу, в доме, где квартировал раньше Николай Дуга, сидел у раскрытого окошка Яков Сергеевич Черногорин, смотрел на все, что перед его глазами происходило, и разбирал его лишь один-единственный интерес: сколько еще времени красавец петух может простоять на одной ноге? Больше Якова Сергеевича ничего не интересовало. Оказавшись здесь, в Колыбельке, в совершенно новой и непривычной для него обстановке, он впал по неизвестной причине в полную меланхолию и махнул рукой на все чудачества несравненной, решив для себя, что чем бы дитя ни тешилось… лишь бы меня не трогало! И поэтому ничего не говорил и не вмешивался, когда затеяла Арина это пышное сватовство. Услышала от Дуги про горе братьев Морозовых, поговорила с гуляевскими девушками, с Марьей Ивановной и загорелась – сосватаем! Не поленилась, съездила с визитом к полковнику Голутвину, само собой разумеется, что очаровала старого служаку за четверть часа, в результате чего и появилась на деревенской улице, заросшей крапивой и лопухами, невиданная здесь доселе депутация.

– Яков Сергеевич, может, вам кваску налить? – предложила сердобольная Ласточка, у которой душа изнывала от сочувствия к тоскующему и необычно молчаливому Черногорину. – Я только что у хозяйки взяла. Хороший квасок, ядреный…

– Нет, любезная, мой пожар душевный квасом не залить.

– Может, винца тогда, если желаете, у меня и винцо припасено, целую корзину привезла…

– И винца не желаю, Ласточка.

– Тогда… Тогда чего хотите? Я все сделаю.

– Увы, того, чего я хочу, ты не сделаешь. Потому что хочу я, Ласточка моя любезная, заиметь маленькое-маленькое счастье: домик с садиком, в садике столик, а на столике – самовар. И еще розеточки стеклянные, с малиновым вареньем. Обязательно с малиновым! Я его терпеть не могу, но оно пахнет так изумительно! И еще, чтобы пчелка летала, тонкий такой, жужжащий звук…

Ласточка ничего не понимала, ни про домик, ни про садик, и по простоте своей предложила поставить самовар.

Черногорин грустно рассмеялся и посоветовал:

– Ступай-ка ты, Ласточка, на общее веселье. Там, похоже, уже все свершилось, видишь, столы из дома вытаскивают. Иди, иди, а я здесь еще посижу маленько и тоже подойду.

Ласточка шумно вздохнула и ушла, оставив Якова Сергеевича одного. Он продолжал сидеть у раскрытого окошка и думал о том, что не будет у него никакого домика с садиком, ни столика с самоваром, а будут вечные и бесконечные переезды, концерты и контракты, будет и дальше суетная, пестрая жизнь, из которой он, как из глубокой колеи, никогда, похоже, не сможет выехать. И не потому, что нет возможности или средств, а потому, что он сам из нее выезжать не желает.

Петух наконец-то опустил ногу, утвердил ее на земле, размет – нул крылья и, хлопая ими, запрокинул гордую голову, огласил улицу громким и чистым криком: ку-ка-ре-куу!

От этого крика Черногорин будто проснулся. Поднялся бодро, нашел зеркальце, оглядел себя – все ли в порядке? – и вышел из дома, направляясь к гуляевской ограде, где столы были уже расставлены, застланы белыми скатертями и на них быстро стаскивали все съестные запасы, какие имелись в доме.

Просватали Елену с Клавдией.

Братья Морозовы повеселели, заулыбались и блеснули у них под рыжеватыми усами белые, чистые зубы. Добились все-таки своего – не мытьем так катаньем.

За стол полковник Голутвин разрешил сесть только сотнику Дуге, а остальные казаки, в конном строю, были отправлены в лагерь, и поехали они, исполняя приказ, уже не так браво, как некоторое время назад, а в полном огорчении – надеялись, служивые, что им тоже перепадет от столь знатного события, а не срослось…

В ограде гуляевского дома между тем разворачивалось в полную силу шумное веселье, и главной заводилой в нем была Арина. Словно в чистой и прохладной воде в жаркий полдень купалась она во всем, что происходило вокруг, и радовалась искренне удавшемуся сватовству, людям, сидевшим сейчас вместе с ней за столом, и чувствовала, как переполняет ее, до внезапной и нечаянной слезы, глубинная, из самого сердца, любовь. И именно здесь, именно сейчас, вспоминался ей Иван Михайлович, словно он сидел рядом – спокойный, невозмутимый и снисходительно смотрел на все происходящее теплыми, синими глазами. Запоздало жалела о том, что не сказала ему на прощание ласковых слов. Зря не сказала…

Она встряхнула головой и весело, улыбаясь всем и сразу, оглядела застолье. Невесты и женихи, разделенные столом, не пили и не ели, а только смотрели друг на друга и взглядами вели долгий, лишь им понятный разговор. Повеселевший Поликарп Андреевич сноровисто управлялся с холодцом, Марья Ивановна, цепко окидывая глазом стол, готова была в любую минуту вскочить с лавки и кинуться в дом, если обнаружится нечаянно в угощении какая-нибудь недостача, полковник Голутвин блаженно улыбался и даже глаза прищуривал, словно кот на завалинке, Николай Дуга любовался на Арину и, похоже, никого, кроме нее, не видел, только что появившийся Черногорин скромно присел с краешку, рядом с Ласточкой, и по привычке своей разводил руками, будто расчищал перед собой пространство, а к нему уже бежала легкая на ногу Дарья и несла ложку и стеклянную рюмку… И все это было настолько родным, будто жила Арина бесконечное количество лет в Колыбельке, будто всех этих людей знала с самого раннего детства и роднее их у нее никого не имелось.

– Арина Васильевна, – почтительно обратился Голутвин, – хотел бы напомнить ваше обещание. Если память мне не изменяет, обещали вы порадовать своим пением.

– Я и не отказываюсь от своего обещания, только у меня пропажа… Ласточка, а где у нас Благинин с Суховым?

– На рыбалку они ушли, Арина Васильевна, давно еще, и до сих пор нету.

– Ну и ладно, пусть рыбачат, – легко согласилась Арина.

И запела…