Слова были незнакомые, чужие, ни разу не слышанные, и читались на плохо напечатанной, непонятной карте с большим трудом: Ляодун, Мукден, Ляоян, Чемульпо…

– Ни прочитать толком не могу, ни выговорить, – пожаловалась Арина и отошла от стола, на котором лежала карта, принесенная Иваном Михайловичем вместе со свежими газетами.

– Боюсь заглядывать вперед и быть прорицателем, но сдается мне, что скоро эти слова Россия выучит назубок, – Иван Михайлович сложил карту по сгибам, шлепнул ей по широкой, раскрытой ладони и снова положил на стол, – это не пограничная заварушка, а настоящая, большая война, с большими потерями и с большой кровью. Нахлебаемся досыта…

– Иван Михайлович, миленький, не пугай меня, – глаза у Арины потемнели, и она боязливо потрогала указательным пальцем уголок карты, словно согнутая по сгибам бумага таила опасность.

– Да Боже упаси, Арина, и в мыслях не было, чтобы напугать. Ты же знаешь мой недостаток – о чем подумал, то и высказал. Но об этом мы сегодня говорить больше не будем – ни одного слова!

– О чем же мы будем говорить? – растерянно спросила Арина.

– Если мне будет позволено, я сегодня буду говорить только о тебе, ну и немножко, совсем немножко, о себе, – Иван Михайлович достал карманные часы, отщелкнул крышку, – Ласточка где-то запаздывает. Не оправдывает, красавица, своего имени, медленно летает, медленно!

– Лучше сразу во всем признайся, Иван Михайлович! У тебя же на лице нарисовано, что желаешь от меня что-то скрыть. Ты куда-то Ласточку отослал? Зачем?

– Ничего скрывать не буду, Арина Васильевна, наберись терпения. Нынче у нас особый день… Вот и птичка наша прилетела, года не прошло…

Иван Михайлович сунул часы в кармашек жилетки и заторопился в прихожую, где весело зазвенел звонок. Но пришла, оказывается, не Ласточка. Сначала Арина услышала незнакомый мужской голос, затем смех и скоро перед ней предстал моложавый полковник с мальчишеским румянцем на щеках, перепоясанный новенькими, еще блестящими ремнями портупеи.

– Позволь представить, Арина Васильевна, моего старинного и задушевного друга – полковник Гридасов Сергей Александрович.

– Очень рад вас видеть, Арина Васильевна, – Гридасов щелкнул каблуками словно старательный юнкер и склонил коротко подстриженную голову с идеальным пробором, – давно являюсь вашим поклонником, и даже представить себе не мог, что окажусь свидетелем такого торжественного события…

– Простите, какого события? – перебила его Арина.

– Господин полковник, – укоризненно протянул Иван Михайлович, – не по чину вам быть таким болтливым, пока команда не поступила. Чего же вы поперед батьки…

– Виноват, – Гридасов еще раз щелкнул каблуками, – и вину свою готов искупить!

– Иван Михайлович, дорогой, объясни мне – что это значит? Что за событие?

– Я же просил, Арина Васильевна, набраться терпения. Скоро все будет ясно и понятно.

В прихожей снова зазвенел звонок. Иван Михайлович кинулся открывать, и донесся сиплый, срывающийся голос Ласточки, которая шумно оправдывалась:

– Да все я вовремя сделала и успела бы вовремя, если бы эти господа поживей собирались! Они меня задержали!

Арина, ничего не понимая, выглянула в прихожую, а там топтались, снимая пальто, и мешая друг другу, Сухов и Благинин. У самой двери, дожидаясь, когда они разденутся, стоял Черногорин и усмехался своей умной, едва заметной усмешкой. Ласточка тащила в зал круглые коробки, они выскальзывали у нее из рук, и она торопливо и суетно их перехватывала, чтобы не уронить. Дотащила до стола, бухнула на сложенную карту и газеты, облегченно выдохнула:

– Все! Все доставила, согласно списку! Ничего не позабыла!

– Да объясните же мне, что здесь происходит?! – Арина от нетерпения даже ногой в пол пристукнула.

– Еще минуту! – попросил Иван Михайлович.

Когда все вошли в зал и расселись, он взял в свои широкие ладони руку Арины и тихо, очень просто сказал:

– Милая моя, любимая Арина Васильевна… В одной из этих коробок лежит подвенечное платье. Сейчас ты переоденешься, и мы поедем венчаться. Я хочу, чтобы перед Богом мы стали мужем и женой.

Арина долго молчала, наконец выговорила дрогнувшим голосом:

– Иван Михайлович…

И осеклась.

Она поняла, догадалась внезапно, будто озарила ее неведомая вспышка, о причине столь неожиданной спешки с венчанием, ведь свадьбу они намечали совсем на другое время, на конец февраля, а до этого времени собирались еще съездить в Самарскую губернию, где у Ивана Михайловича проживала в имении его старенькая матушка. Все было так пугающе ясно, что больше она ни о чем не спрашивала, только попросила:

– Ласточка, помоги мне одеться.

Пошла в спальню неверным, спотыкающимся шагом, а у самой двери беспомощно оглянулась, словно просила заступничества, и взгляд у нее был, как у испуганного ребенка, который так и не понял – за что же его наказали, ведь он совсем не виноват?

Все, кто оставался в зале, молча потупились, и никто не произнес ни слова.

Вышла она совершенно иной – будто переродилась. В ослепительно белом платье с длинным шлейфом, украшенном на груди белой же позолоченной розой, в фате, которая невесомо лежала на русых волосах, вышла Арина, сияя ослепительной радостной улыбкой. И не наряд изменил ее столь разительно, а именно эта улыбка, словно за недолгое время, которое ушло на переодевание, подоспело новое известие, и она ему несказанно обрадовалась. Но никакого известия не было, просто Арина, глядя на себя в зеркало, на потухшее свое лицо, неожиданно подумала: «А все равно – счастье! Радуйся, хоть миг, да твой! Благодари Бога, что не забыл. Радуйся – глядя на тебя, и Иван Михайлович не будет печалиться. Иван Михайлович, милый… Ванечка мой, ненаглядный!» Она отвернулась от зеркала, пошла к двери, улыбаясь, и, выйдя в зал, сразила всех этой улыбкой. Даже Черногорин, обычно сдержанный и насмешливый, не разводил перед собой руками, а неожиданно вскинул их в восторге, да так и замер, словно онемел.

В тишине, наступившей внезапно, отчетливо и протяжно ударили напольные часы, стоявшие в соседней комнате, и отбили начало нового часа.

Все зашумели, заговорили разом, только один Иван Михайлович, взяв Арину за руку, молчал и не отрывал от нее взгляда.

Гридасов, выглянув в окно, громко известил:

– Друзья! Прошу всех спускаться вниз. Экипажи поданы!

И полетел по Тверской улице, по зимней, заснеженной Москве свадебный поезд из трех экипажей, затрепыхались на встречном ветру яркие ленты под дугами, вразнобой подали свои голоса медные колокольчики, и Арина, закутанная в большущую шубу, прикрыла глаза, затихла словно птенчик под сильной и надежной рукой Ивана Михайловича, который осторожно и бережно прижимал к себе невесту. Арина не видела, куда едут, не знала, где состоится венчание, даже не попыталась о чем-то спросить Ивана Михайловича, она лишь чувствовала, что ей в данную минуту все это безразлично. Иное захлестывало без остатка, одно-единственное – рядом был любимый человек, самый родной и близкий, и она проживала с ним этот краткий миг так, словно длился он столь же долго, как целая жизнь.

Кучера осадили коней, и экипажи встали. Иван Михайлович легко подхватил Арину на руки и понес. Она, не открывая глаз, слышала скрип снега, знакомые голоса, слышала даже в общем шуме, как тенькнул чуть потревоженный медный колокольчик. Тенькнул и смолк.

Поднявшись на паперть маленькой церквушки, неприметно стоявшей в узком переулке, Иван Михайлович опустил свою драгоценную ношу, снял с нее шубу, передав Ласточке, и они вошли под низкий церковный свод. Церковь была пуста. И только горящие перед иконами свечи оживляли ее небольшое, но гулкое пространство.

Из притвора вышел молодой дьячок, строго всех оглядел и строгим же голосом попросил подождать. Ждать пришлось недолго. Скоро появился батюшка в облачении, и венчание началось.

– Венчается раб Божий… – густой, раскатистый бас заполнял все пространство и уходил под самый купол. Казалось Арине, что и душа ее улетает туда же – под купол, и дальше – в зимнее небо.

Когда Иван Михайлович, наклонившись, надевал ей на палец обручальное кольцо, она увидела, что у него чуть заметно вздрагивают от волнения губы, и так это было трогательно, что она, поправив кольцо на пальце, вскинула руки и, нарушая обряд, крепко обняла своего мужа и расцеловала. Батюшка покачал головой, но ничего не сказал. А на прощание, уже после того, как венчание закончилось, он еще раз перекрестил их и, огладив большую, седую бороду, тихо благословил:

– Храни вас Бог. Ступайте и будьте счастливыми.

На улице встретил их мягкий и нежный свет угасающего дня. Узкий, заснеженный переулок с низкими, каменными домиками, с широкими, расчищенными дорожками, ведущими к ним, был залит розовыми полосами закатного солнца, и на полосы эти опускались снежинки, пронизанные таким же розовым светом. Арина остановилась и замерла. Она хотела все запомнить: и эти редкие снежинки, и розовый свет, и уютные московские домики, и маленькую словно игрушечную церковку с голубым куполом, над которым горел золоченый крест.

Домой, на квартиру, вернулись уже в сумерках. Ласточка на скорую руку накрыла стол – без всяких изысков и излишков. Черногорин, первым поднявшись с бокалом, долго откашливался, прежде, чем начал говорить, а когда заговорил, вдруг оказалось, что голос у него прерывается. И кто бы мог подумать, что один из самых известных антрепренеров Москвы, за которым тянулась слава ушлого и удачливого пройдохи, так может волноваться. А вот поди ж ты! Волновался:

– Дорогая Арина Васильевна, уважаемый Иван Михайлович! В этот высокоторжественный день позвольте мне… – тут он сбился, хлебнул из бокала добрый глоток вина и выкрикнул: – Да что говорить! Любим мы тебя, несравненная наша! И вы, Иван Михайлович, любите ее больше жизни! Она достойна, чтобы ее так любить! – Еще одним глотком Черногорин осушил бокал до дна и тонким фальцетом огласил всю квартиру: – Го-о-рько!

Но веселились гости недолго. Вскоре быстро, как по команде, поднялись из-за стола и начали торопливо прощаться. Гридасов, стоя в прихожей, уже в шинели и в папахе, обратился с просьбой:

– Арина Васильевна, простите меня, осознаю, что поступаю неучтиво, но все-таки насмеливаюсь просить вас выступить перед моими офицерами и солдатами. Господин Черногорин говорит, что решение только за вами.

– Иван Михайлович теперь, как я понимаю, тоже ваш офицер? спросила Арина, глядя Гридасову прямо в глаза. – Скажите честно!

Гридасов смутился, опустил голову и начал поправлять папаху.

– Хорошо, можете не отвечать, Сергей Александрович. Я все поняла. А спеть… Конечно, спою…