Хунхузы на корточках сидели на земле, их длинные косы связаны были в один большой узел, перехваченный для надежности тонкой бечевкой. Веселый казак, стоявший над ними, пояснял:

– До того шустрые, разбойники, прямо спасу нет, землю под собой роют! Едва одолели, а веревок, чтобы всем руки вязать, у нас не имеется. Вот и придумали – косами друг к другу привязать, никуда не убегут.

На грязных, потных лицах хунхузов испуга не было, пленные, казалось, еще не поняли, что с ними произошло, и поэтому узкие глаза всех шестерых смотрели спокойно и угрюмо.

С бандами хунхузов, которые шныряли по тылам русских войск, казакам приходилось сталкиваться постоянно. Стычки эти были всегда жестокими, и пленных брали редко. А в этот раз, как рассказывал казак, хунхузов удалось загнать в топкую низину, где их лошади безнадежно завязли, и оставшиеся в живых, побросав клинки и винтовки, безоружными выбрались на твердый берег. Теперь, косами своими привязанные друг к другу, они тесным кружком сидели на земле, не обращая внимания на казаков, словно тех здесь и не было.

– Вон, ребята, сотник идет, сейчас скажет, чего с ними делать будем, – веселый казак подтянулся и кратко доложил подошедшему сотнику Дуге о том, как внезапно наткнулись на банду хунхузов и чем эта внезапная стычка закончилась.

Николай хмуро его выслушал и сразу спросил:

– А наши? Никаких следов?

– Никаких, – вздохнул казак и потупился, веселость у него с лица будто смыло. – Мы до самого моста дошли, который разрушен, но к мосту не рискнули, там японцы переправу наводят, как мураши набежали, аж черно на берегах.

– Не могли же они все погибнуть! – воскликнул Николай и сердито взглянул на казака, словно тот виноват был в том, что усиленный разъезд, посланный несколько дней назад на разведку, исчез бесследно, словно провалился под землю.

Казачий полк, оставленный в арьергарде отступающих войск, ушел накануне. Николай, выпросив разрешение командира полка Голутвина, остался со своей сотней еще на сутки, надеясь дождаться или разыскать пропавший разъезд. Но вместо разъезда казаки вернулись из поиска с пленными хунхузами, и теперь он не знал, куда их девать. Не будешь же с конвоирами отправлять в полк, когда на счету каждый человек в сотне, изрядно поредевшей в последних боях и стычках.

Сутки, отведенные Голутвиным, заканчивались. Посылать новый разъезд на поиски было уже бессмысленно. Николай глядел на хунхузов и не знал, что ему предпринять. Уходить, не дождавшись своих казаков, не хотелось, тем более, что среди них были его любимцы – братья Морозовы. Здесь, на войне, братья стали для него первой опорой, на которую он всегда мог безбоязненно положиться, и сколько уже раз так случалось, что выручали они и сотню, и ее командира. Уходить без них – как ножом по сердцу, оставаться и продолжать поиски, нарушив приказ, – невозможно. А тут еще чертовы хунхузы… Мелькнула даже злая мысль – отвести их до ближайшего кустарника, да и покончить разом хлопотное дело. Но он эту мысль отогнал и, отвернувшись от хунхузов, принял решение: подождать еще два часа. И хотя надежды было мало, а если честно, совсем никакой, он насмелился нарушить приказ, хотя бы на два часа. А вдруг…

Но вдруг произошло совсем не то, что ожидалось.

Из охранения, выставленного на подступах к расположению сотни, примчался казак, выдохнул:

– Японцы!

– По коням! – Николай мигом взлетел в седло, и Соколок, сразу почуяв тревогу хозяина, нервно ударил копытом в землю, будто известил, что готов к скачке, а если понадобится, то и к схватке.

Из сбивчивого, скорого рассказа казака из охранения стало ясно: японцы, не меньше, как эскадрон, продвигаются по дороге, которая огибает невысокую сопку, дальше, за дорогой, густые заросли гаоляна, ^[6] и как только они пройдут этот участок, так сразу же окажутся перед казачьей сотней на открытой местности, и уйти незамеченными уже не удастся.

«А мы и уходить не станем, – с отчаянной решимостью подумал Николай, – по крайней мере будет, чем оправдаться перед Голутвиным за опоздание».

И повел сотню в полном составе к подножию пологой сопки, а затем приказал подняться наверх, но не выбираться на самую макушку, чтобы не обнаруживать себя раньше времени.

Японский эскадрон, вытягиваясь на узкой дороге, довольно быстро продвигался вперед. Продвигался безбоязненно, даже не выслав разведку, видно, были уверены, что русских войск здесь быть не может. Когда эскадрон полностью втянулся на дорогу, огибая сопку, Николай подал команду:

– Пики к бою! Пошли!

Сотня вымахнула разом на плоскую макушку сопки, будто выскочила из-под земли, рассредоточилась и лавой ринулась вниз, под уклон, ощетинившись пиками. Сначала молча, обозначая себя только глухим топотом конских копыт, и разом взорвалась неистовым свистом и визгом, когда до противника осталось совсем мизерное расстояние. Боковой удар для японцев был неожиданным и гибельным – иные из драгун даже не успели повернуть коней навстречу казакам и сразу же были сбиты или пробиты пиками. Казачья лава смяла, рассекла, раскидала вражеский эскадрон, еще недавно представлявший собой единое целое. Теперь это были отдельные кучки обезумевших от страха людей, иные из которых еще пытались обороняться. Но таких было немного. Большинство из тех, кто остался в живых, повернули коней и бросились к ближайшим зарослям гаоляна, надеясь там укрыться. Но над верхушками гаоляна, непонятно каким образом там оказавшись, возникли несколько казачьих фуражек и навстречу убегавшим японцам загремели прицельные выстрелы.

«Откуда они?! – успел еще подумать в горячке боя Николай, не понимая, как его казаки могли оказаться в гаоляне. – Неужели успели через дорогу перескочить?! Когда успели?!»

Но раздумывать времени не было. Он рубился наравне со своими казаками, добивая сопротивлявшихся японцев, и уже видел, что скоротечный, почти мгновенный бой скатывается к своему концу. Эскадрон был разгромлен напрочь. Казаки сгоняли в кучу сдавшихся японцев, ловили и батовали их лошадей, и тоже поглядывали в сторону гаоляна, пытаясь уяснить – кто оттуда стрелял?

Скоро выяснилось. Из густых зарослей выскочили братья Морозовы, следом за ними еще несколько казаков, и все с громкими криками бросились к своим. Их внезапное появление было таким неожиданным, что Николай, увидев перед собой братьев, даже не нашелся, что сказать. А Корней, привстав на стременах, весело скалился:

– Здравия желаю, господин сотник! Со свиданьицем!

– Погоди радоваться, – перебил его Иван, – ноги уносить надо, Николай Григорьич. За этим эскадроном пехота топает, с артиллерией, и еще конные. Как бы вдогон кавалерию не пустили. А у нас раненые.

– Где раненые? – встревожился Николай.

– Да там, в гаоляне, откуда мы стреляли. А вон их выкатывают.

Из гаоляна между тем выходили солдаты-железнодорожники, выкатывали узкие, ручные тележки, на которых китайцы обычно возят землю или овощи. Теперь в этих тележках лежали раненые. Николай тут же велел привязать раненых к лошадям, присматривать, чтобы не свалились, и сотня тронулась рысью, быстро покидая место боя. Пленных японцев, присоединив к ним хунхузов, гнали бегом.

И только когда вышли к мелкой речушке, Николай решил сделать привал, чтобы перевести дух. Раненых сняли с коней, уложили на траву, щедро отпаивали водой, которую черпали котелками из речушки.

Царило общее возбуждение, какое обычно бывает после боя и смертельной опасности, когда человек, осознав, что он жив, что страшное позади, начинает много и громко говорить, размахивать руками, смеяться и ничего в такие минуты, кроме собственного голоса, не слышит.

Николай, выставив охранение, призвал к себе братьев Морозовых, и, когда они явились перед ним словно двое из ларца, целые и невредимые, он не удержался и крепко их обнял. Душой, оказывается, прикипел к расторопным, неунывающим братьям, которые, в свою очередь, тоже были рады видеть своего командира живым и здоровым.

– Рассказывайте. Где бывали, чего видали и как в гаоляне оказались – все рассказывайте.

Общий рассказ братьев оказался коротким, потому что оба понимали: перед командиром хвосты распускать, цветисто привирая о случившемся и о собственной храбрости, совсем не дело. Поэтому говорили четко, ясно, как и подобает нижестоящим чинам, когда они докладывают вышестоящему по званию.

Находясь в разъезде, обнаружили они, что японский пехотный полк скорым маршем подвигается в сторону железнодорожного моста. Кинулись, чтобы доложить и предупредить. И недалеко от моста, выскочив на дорогу, столкнулись нос к носу, только что не поцеловались, с японским эскадроном. И началась безудержная скачка. Место голое, скрыться негде, один путь оставался – к мосту. Вот и мчались, сломя головы. Когда проскочили мост, следом, на полном скаку, пронеслась и часть японского эскадрона. И если бы железнодорожники не взорвали мост и не кинулись бы на выручку казакам, не пришлось бы сейчас братьям Морозовым беседовать со своим командиром. Но Бог миловал. Сообща отбились. И, забрав раненых, кинулись прочь от разрушенного моста, потому что японцы начали наводить переправу. Опамятовались, когда добрались до полей гаоляна и скрылись в его зарослях. Хорошо, что в одном месте нашли ручные тележки, брошенные китайцами, и дальше раненых тащили на них. Двигались медленно, потому что по чащобнику гаоляна, да еще с тележками, сильно не разбежишься; без воды и без еды, а на третьи сутки еще и обнаружили, что догоняет их все тот же японский полк, успевший к этому времени переправиться через речку. Впереди полка на рысях шел эскадрон, на который и навалилась родная казачья сотня.

– Как только пошла сшибка, мы коней в ряд поставили, сами на седлах стоймя встали, и давай палить по микадам, а дальше уж сами видели, Николай Григорьевич, что было, – Корней помолчал, обтер усы широкой ладонью и вздохнул: – Солдатиков жалко, почти все там полегли, все-таки пеший против конного – гиблое дело. Но командира своего не бросили, прямо из рук у японцев выдернули. А могучий какой, пока на тележки не наткнулись, вчетвером приходилось тащить.

– Ох, и досталось ему, обтесали, как деревяшку, – Иван поднялся на ноги, – пойду, гляну, как он там – дышит еще?

Николай тоже поднялся и двинулся за ним следом. Петров-Мясоедов, замотанный в бинты и в лоскуты разорванных нижних рубах, лежал вытянувшись на траве, и тяжело, с хрипом дышал. Лицо у него было покрыто сплошной кровяной коростой, которая уже успела подсохнуть, и узнать его было невозможно. Сотник Дуга и не узнал высокого чиновника из Петербурга, не вспомнил давний уже теперь вечер возле горы Пушистой, когда сидели они за одним столом и слушали песни Арины Васильевны Бурановой. Он лишь разглядел почти напрочь оторванный погон подполковника и приказал братьям Морозовым, чтобы сделали носилки. Что и было мигом исполнено. Петрова-Мясоедова уложили на носилки, четверо японцев поднатужились, подняли, и Николай приказал трогаться – требовалось, как можно быстрее, добраться до своих.

На следующие сутки, ночью, уже в темноте, добрались.